Изменить стиль страницы

А жить-то Мишке хотелось, ох, как хотелось!..

— Слышал мои вопросы? Или мне повторить? Кто по специальности? — офицер войск СС угрожающе потянулся к лежащему на столе пистолету.

И Мишку вдруг осенило. Он гаркнул, перебивая белобрысого:

— Никаких фамилий! Никаких номеров! Где тут ваш… самый главный?!

Белобрысый опешил и невольно посмотрел в угол. Мишка увидел там седого человека. На ногах его были лакированные сапоги. Белобрысый сказал ему что-то. Из угла донесся ответ. Белобрысый кивнул на сидящего в углу генерала (Мишка уже рассмотрел его погоны) и проскрипел:

— Вот… он!

Мишка вытянулся во весь свой небольшой рост, руки — по швам и — на одном дыхании — отбарабанил:

— Господин генерал! Командир моей, стоящей перед вами непросыхаемой от болот Краснознаменной стрелковой дивизии послал меня к вам для вручения новогоднего подарка. Кушайте на здоровье. Сегодня такой праздник, что беспокоить вас не будем. Желает вам мой командир живым добраться до дома, поскольку осталось до него уже совсем немного… Извините, конечно, что так получилось, но мы вас к себе не просили, а что поперли с нашей земли — ваша вина. Получайте, господин генерал, посылку, а расписки — не надо!

Белобрысый быстро переводил, генерал внимательно слушал.

Мишка положил на стол свой фанерный ящик, подбросил вывернутую ладонь к ушанке, щелкнул каблуками и отчеканил:

— Разрешите идти?

— Найн! — хрипло донеслось из угла.

— Нет! — механически перевел белобрысый. И генерал отдал какое-то короткое распоряжение. Адъютант метнулся к двери.

Мишка понял: «Вот сейчас она начнется, моя резня!!!»

Прошла минута, вторая, пятая. Они показались Мишке вечностью.

Адъютант вернулся. Он держал в руках большую картонную коробку, перевязанную крепким шпагатом. Всего несколько слов сказал генерал. Их, пожав плечами, перевел белобрысый:

— Передайте и мой привет вашему командиру — полковнику Савчуку… А настоящая война только начинается. И вы еще узнаете силу нашего оружия. Идите.

Он кивнул Мишке на коробку. Тот взял ее, затем — по всем правилам — повернулся «кругом» и, печатая шаг, вышел из блиндажа.

— Эй, Копнер! — окликнул Михаила ротный.

— Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант!

— Где это тебя так долго черти мотали?

— Плутал в тумане, едва добрался! — И Мишка пошел дальше.

— Ну что, толковое что-нибудь прислали? — забросали его вопросами солдаты.

— Да нет, ребята. Пустяки — домашнее! После концерта закусим!

Обозрение прошло с успехом. «Ду, майн либер Аугустин» Мишка пел великолепно. Уже поздним вечером мы приступили к новогоднему ужину. Получили по сто граммов «своей законной», закусывали португальскими сардинами, немецкими мясными консервами, итальянским сыром. Ели и удивлялись: до чего же много трофейных продуктов имеется в нашем тылу! Благодарили Мишкину маму и выпили за ее здоровье — по самой маленькой — французского коньяка.

На следующий день Михаил Копнер доложил о своих похождениях командованию, а потом рассказал мне. М-м-да! Чего только не случается под Новый год!

1945-й. Мы уже в Германии. Темная ночь. Ситуация неясная: снова — «слоеный пирог». Опять непонятно, кто у кого в тылу: мы — у фрицев или они — у нас.

Я попросил осветить карту карманным фонариком, чтобы выяснить, где мы примерно находимся, и не поверил своим глазам: рядом было местечко Герберсдорф, на кладбище которого похоронен мой отец! Я побледнел, с трудом перевел дыхание. Это заметили мои солдаты. И Лёня Моложатов сказал:

— Что с вами, товарищ начальник?! На вас лица нет!

Я взволнованно объяснил:

— На кладбище этого местечка — могила моего отца!

— Тогда мы пойдем туда: поклониться!

— Да вы что?! — прошептал я. — Сума сошли?! Так рисковать?!

Но Глеб Жарков меня успокоил:

— Все будет в порядке, товарищ начальник!

Он говорил по-немецки превосходно! Тут же надел шинель и головной убор эсэсовского офицера и исчез в темноте.

Я не успел даже остановить его. Стали ждать. Не прошло получаса, как Глеб вернулся и сообщил:

— Кладбище — рядом. Можем туда идти.

И мы пошли.

Домик кладбищенского сторожа не был освещен. Глеб решительно постучал в дверь.

Вышел полуодетый пожилой мужчина.

— Кладбищенские книги! — приказал по-немецки Жарков.

— За какой год, господин лейтенант? — спросил сторож.

— За тысяча девятьсот первый.

Через минуту книга была вручена. Глеб открыл ее. И нашел страницу 30 января. Там была запись: «Леонид Прут».

Дрожа от страха, сторож повел нас по кладбищу.

И мы подошли к могиле моего отца. Она была в абсолютном порядке. Были видны места для будущих цветов. Я не сдержался и сказал по-немецки:

— Благодарю вас!

Сторож ответил:

— Это не нужно, сударь. Ведь за могилу уплачено до две тысячи первого года.

Глеб все-таки предупредил старика:

— Мы скоро вернемся, чтобы проверить ее состояние.

— Совершенно необязательно. Раз уплачено, будьте спокойны!.. — Но меня он предупредил: — После две тысячи первого года вам надо приехать, чтобы платить дальше.

Я уверил его, что буду обязательно… И мы ушли в ночь.

Через несколько лет после окончания войны я побывал на могиле отца: она находилась в полном порядке: клумба была полна цветов.

Когда подошли к Одеру и уже оставались считанные километры — не более 70 — до Берлина, нам пришлось долго, с большими трудностями вести бои за преодоление водной преграды…

Как-то на холмике возле опушки леса я присел у дерева. Поднял глаза и увидел: к стволу была прибита табличка, которую никогда не забуду! Там говорилось, что под ветвями этого дуба в 1797 году тайный советник Людвиг фон Тик написал свою бессмертную сказку «Кот в сапогах».

Освобождение Берлина от гитлеровцев ознаменовалось для меня контузией. В берлинском метро, затопленном по приказу Гитлера, советские солдаты пытались спасти мирных жителей, указывая им путь к выходу, где вода еще не покрывала человеческий рост. Там — в упор — в меня выстрелил немецкий офицер. Спасла — металлическая пуленепробиваемая пластинка, одна из тех двух, что вложила в карманы моей гимнастерки Любовь Петровна Орлова, провожая меня на фронт.

Напомню, что я продружил с этой женщиной всю жизнь, так и не перейдя на «ты»…

До войны мы жили в дачном поселке Внуково под Москвой. Участок Александрова и Орловой был через один от нашего.

В первые же дни развязанной гитлеровцами войны ходили слухи о парашютистах-диверсантах. Все мужское население писательского поселка быстро организовало отряды самообороны. Регулярно, каждую ночь — по очереди — мы выходили на дежурство.

Располагался наш маленький «отряд» у местного батюшки: дом стоял на краю поселка и оттуда был хороший обзор.

В мое дежурство прибегает местная девчурка и взволнованно говорит:

— На участке Александрова — парашютист!

Мы с напарником (не помню уж с кем) выбегаем из дома. Тихо крадемся к моему участку. Залегаем на пригорке, приготовив оружие. Я (по счастью) захватил и бинокль — подарок черноморцев… Смотрю: «альпийский стрелок»! В плаще и шляпе с пером.

— Иосиф Леонидович, я стрельну?! — говорит мой сосед.

— Подождите, у меня все-таки больше опыта! — целюсь в голову… Вдруг эта голова поворачивается, и я вижу профиль Орловой!.. Похолодело все внутри… — Не стреляйте! Это — Любовь Петровна!!!

Мы прибегаем к Александровым.

— Люба?! Что вы здесь делаете?! — кричу я.

— Гуляю. Между прочим, Онечка, я ведь на своем участке!..

— Господи, спасибо, что уберег!!! Я ведь вас сейчас мог убить, дорогая вы моя подруга!!!

Некоторое время спустя, когда я уже мобилизовался, как военный корреспондент, Люба меня повезла на авиационный завод. Там были приготовлены отлитые из специальной пуленепробиваемой стали две пластинки. Орлова вложила их в карманы моей гимнастерки. К той, что была в левом кармане — плотно приклеена фотография актрисы.