— Нет, его дом все эти леса. Мы тоже живем теперь, как туры.

— А горе они знают?

— Как и мы, туры теряют своих родителей, еще кого то.

— Жаль, что они не живут возле нашей поляны, мы были бы добрыми соседями... Ты знаешь, муж мой, я соскучилась по нашей сакле, по дяде Мухарбеку.

— Нам уже немного осталось идти, а обратно пойдем быстрее.

Действительно, леса вскоре поредели, потом позади осталось и мелколесье. Отстали, словно провожавшие Озермеса и Чебахан, шакалы, поисчезали дрозды и кеклики, лисы и зайцы. Ночи стали холоднее и оттишины тревожными. Чебахан чаще останавливалась, чтобы перевести дух, ее навещали дурные сны, о которых она не хотела рассказывать.

Однажды, проснувшись, она испуганно спросила:

— Что случилось?

— Ничего, ничего, — успокоил ее Озермес.

Пробравшись сквозь густые заросли высоких, в два человеческих роста, многоцветных, разно пахнущих трав, они поднялись к болотным лугам, заросшим худосочной осокой, и остановились. Чебахан, опустив наземь свою поклажу, села спиной к холодному ветру. Самыр, а за ним Хабек стали обнюхивать траву. Озермес осмотрелся. Кое-где, подобно островкам, топорщились, похожие на загривок кабана, низкие ползучие кусты, а между плоскими серыми глыбами белели пушистые шарики одуванчиков и покачивались на стройных стебельках ярко голубые, словно сделанные из жести, колокольчики. Выше на склоне вздымались острые скалы. В ложбинах между ними белели старые, не тающие летом снега, усыпанные сверху камнями. С высоты к лугу сползали толстые зеленоватые языки льда. Головы Ошхамахо видно не было, ее закрывали низкие, медленно оплывающие мощное туловище горы, сизые облака и темные, как воронье крыло, тучи.

Воздух был холодным и пустым, потому что не содержал в себе ни пылинок земли, ни цветочной пыльцы, ни запахов листвы и трав. Оглядев нагорье, скалы, снега, лед, зябнувшую Чебахан и спрятавшихся от ветра за камень Самыра и Хабека, Озермес подумал, что с приближением к небу колесо времени изменило свой ход: оно либо завертелось обратно, возвращая их к прошедшей зиме, либо, ускорив вращение, приближает к новой, которая засыплет снегом их поляну внизу еще не скоро. Неужели колесо времени во владениях Тха стоит, не вращаясь, как останавливалось оно для Озермеса, когда он лежал под лавиной? Может быть, Тха живет вне времени? Не сумев ответить себе, Озермес подумал о другом, о том, что оскудение растительности, исчезновение живности, опустение и суровость, которые усиливались с их приближением к вершине Ошхамахо, могут быть и предупреждением оботстраненности Тха от всего земного и его недоступности для человека.

Но подумал он об этом безразлично, как о чем-то, не имеющем к нему отношения. Не это стало теперь важным для него и не то, что он будет вторым человеком на земле и первым из джегуако, взошедшим на Ошхамахо, — кто, в конце концов, узнает об этом, кроме Чебахан? — главным было другое — довести намеченное до конца, чтобы в будущем, до тех пор пока душа не покинет его, сознавать, что он достиг поставленной перед собой цели и снова доказал себе, что он не земляной червь, а мужчина с усами.

Теперь следовало побыстрее подыскать пристанище для Чебахан, Самыра и Хабека, спуститься пониже, нарубить сухих сучьев для костра и, не откладывая, пойти к вершине. Он прикинул, что нагорье, на котором они остановились находится примерно, на уровне пояса Ошхамахо и до головы его, наверно, не более чем три четыре крика. По равнине такое расстояние можно пройти запросто, даже не заметив пройденного пути, но здесь придется лезть в гору, среди скал и промоин, по льду и снегу, остерегаясь лавин, расщелин и осыпей. Лучше, пожалуй, обойти туловище Ошхамахо по поясу и поискать более безопасной дороги наверх. А ведь издали склоны Ошхамахо не выглядели такими крутыми, по ним, казалось с большого расстояния, можно было въехать на арбе, запряженной сильными быками.

С левой стороны нагорье подходило к пропасти, из которой выплывали хмурые мокрые тучки. Чебахан, накинув на себя заячье покрывало, направилась к пропасти, наверно, чтобы посмотреть на горы сверху.

Озермес крикнул ей:

— Осторожнее, белорукая, не подходи к обрыву.

Она замедлила шаг, потом отпрянула и, повернувшись, замахала ему рукой.

Он, взяв топор и досадуя на задержку, направился к ней.

— Что ты там увидела?

На расстояний в четыре прыжка от края пропасти поднималась заостренная, неприступная, с гладкими cтенами скала, на которой прочно сидело большое, похожее на растрепанную шапку, сложенное из толстых переплетенных сучьев гнездо. Из гнезда высовывалась крупная светло желтая птичья голова на длинной серой шее, с загнутым книзу клювом и остроконечной, как у муллы, черной бородой. Из гнезда доносилось курлыканье.

— Кто это? — прижавшись к плечу Озермеса, спросила Чебахан.

Услыша ее голос или заметив их, птица повернула к ним голову. У нее были пронзительные белые глаза в красных кружочках. Озермес подумал, что если бы Тха понадобился стражник, преграждающий человеку доступ к нему, ничего более жуткого, чем эта птица, он бы создать не смог. И тут же вспомнил Безусого Хасана, рассказывавшего об огромном бородатом орле, который живет где то за облаками и похищает из отар маленьких овец и ягнят.

— Знаю, кто это, — сказал он Чебахан, — его называют бородачом, крадущим ягнят.

Бородач, курлыкнув, поднялся, встал на край гнезда, вцепившись когтями в сук, и заворочал своей хищной головой. На ногах у него были долгие, до самых когтей, штаны из серых перьев. Осмотревшись, он распахнул длинные узкие крылья, по человечьи свистнул и полетел, описывая круги и медленно поднимаясь. Когда тень от бородача заскользила по лугу, Самыр в один прыжок оказался возле Хабека, навалился на него грудью, подмял под себя и, задрав морду, оскалил зубы. Хабек, ничего не поняв, взвизгнул, выбрался из под Самыра и, скуля, побежал к Чебахан. Она подняла волчонка и прижалась щекой к его шерстке. Озермес неодобрительно покосился на них.

— Ты слишком балуешь этого неженку, белорукая. Боюсь, он вырастет зайчихой, а не волком или собакой.

Чебахан, не поднимая головы, исподлобья посмотрела на него.

— Он еще маленький, но скоро подрастет, и его уже никто не возьмет на руки. И я бы, наверно, тоже вскрикнула, если бы на меня так неожиданно кто-нибудь навалился.

Озермес наблюдал за полетом бородача. Немного поднявшись, тот, не шевеля крыльями, удалялся, все уменьшаясь, пока не растворился в небе. Какие еще стражи могут встретить человека, поднимающегося на вершину, да и нужна ли охрана всемогущему Тха?

Все, что было внизу, и черные лесистые хребты, и глубокие ущелья, и просторные луга, все сливалось воедино, в голубоватую, испещренную какими то светлыми пятнышками равнину, похожую на поверхность моря, которую рябит ветерок. Многоцветной, многоголосой земли словно не существовало. Озермес огорченно вздохнул, ибо в нем все время жила надежда на то, что с Ошхамахо он сумеет увидеть и Кавказ, и море, за которое ушел его отец.

Постоянно дувший ветер был бесшумным. В мертвой тишине слышались лишь непонятный, напоминающий разговор иноземцев, скрипучий говор птенцов бородача в гнезде и затрудненное дыхание Чебахан.

Из пропасти поднялось темное облако, окутало их и обрызгало холодными капельками воды.

— У-у... — Чебахан поежилась. — А снизу облака кажутся теплыми.

На мгновение ослабнув, Озермес, как в мутную воду, погрузился в омут неопределенности с ее извечным вопросом: что будет? Ничего постыдного, недостойного мужчины в его слабости не было. Те люди в ауле, которые, делая выбор — уйти им или остаться, решили не уходить, а защищать аул, тоже безмолвно вопрошали у Тха и у самих себя, что же с ними будет... Он обтер влажное лицо ладонью, посмотрел на солнце, уже проделавшее половину своего пути, и, заторопившись, сказал, чтобы Чебахан поискала в скалах под обрывом какую-нибудь пещеру. Она молча кивнула. Озермес не помнил, говорил ли он ей раньше, что на вершину Ошхамахо поднимется один, кажется, не говорил, но Чебахан не просила, чтобы он взял ее с собой, наверно, потому, что и она, не спрашивая его, сама сделала свой выбор.