Он захохотал так, что по его жирным щекам потекли слезы. Слово сильнее пули, но такого, как Садет-Гирей, не пробивает и слово. — Озермес уступил дорогу отцу и снова затрусил рядом с ним. — Садет-Гирей, наверно, ненавидит тебя, отец? — Разумеется. — А почему же он обратился с просьбой именно к тебе, почему проявил к тебе внимание? — Он знает наперед, что станут говорить недалекие люди: джегуако опозорил Садет-Гирея в песне, а пши, не оскорбясь, принимает его, как почетного гостя, вот что такое благородство! Кроме того, Садет Гирею кажется, будто и все другие люди хоть чуть чуть, но такие же, как он. Зазвав меня к себе, он в разговоре прощупывал, не замарала ли меня грязь жизни, не стал ли я более уступчивым, не соблазнит ли теперь меня блеск золота. А потом, когда клюв его притупился, захохотал и заявил: у тебя один сын, а у меня семнадцать, такие, притворяющиеся безгрешными, как ты, переведутся на земле, а подобные мне расплодятся, и люди, в каждом из которых сидит душа раба, станут ползать перед моими сыновьями и внуками на брюхе, и если не про всех, то хотя бы об одном трещать как сороки: он велик и всемогущ, он потомок Садет Гирея! — А ты, что на это сказал ты? — Я поступил, как и он, я засмеялся. — А какой он из себя, отец? — Ростом немного повыше тебя, но у него все круглое, как курдюк, круглый живот, круглые щеки, круглые глаза, он может один съесть барана. — Лицо отца выразило отвращение. — Но, обожравшись, ест глазами еще. Добавлю, что он всегда посмеивается, но глаза его не смеются никогда. Что ты еще хочешь знать? — А почему не побратались все наши аулы?

Отец опустил голову, и на скулах его заходили желваки. Они обошли холм, перешли по кочкам через подсыхающее болотце, поднялись на пригорок, и только тогда отец снова заговорил: — Ты задал мне трудный вопрос, сын мой. Сказать, что все люди разные, что голова у каждого варит на свой лад, что многие привыкли к этой жизни, которая есть, и страшатся перемен, потому что боятся, как бы не стало хуже, чем есть, что некоторые сами видят себя во сне орками, а иные даже жаждут такой же власти, как у Садет-Гирея, сказать обо всем этом все равно, что почти ничего не сказать. Я не знаю, как ответить тебе, сын мой, я знаю лишь одно — в том, как мы живем, наша беда и наша вина, в том числе, наверно, и моя... Тебе пока трудно это понять, но я буду рад, если, став взрослым, ты когда нибудь сумеешь найти ответ на тот вопрос, на который не сумел ответить тебе отец.

Потом они шли молча. Озермес, утомившись думать, глазел по сторонам. Солнце тоже устало и, когда они вошли в широкую, мысом вдавленную в горы долину, стало опускаться к далекому отсюда морю. В долине собралась уйма народу. Люди двумя толпами шевелились под левым и правым склонами, голоса их разносились, как неровное гудение ветра. В устье долины на сжатом поле стояли арбы, похрустывали жвачкой быки и блеяли бараны. Тут и там поднимались к розовым облакам дымы от множества костров, у которых, переговариваясь высокими голосами, хлопотали женщины. По поляне, разбрасывая комья земли, носились на конях джигиты, увлеченные игрой «Отними шапку». — Хвала Зекуатхе и нам, — пробормотал отец, — мы пришли вовремя. Возьми шичепшин, пусть пока он будет у тебя. — Пройдя еще немного, отец остановился, потому что навстречу им шли два старика в выходных черкесках. — Это старейшины аулов, — объяснил отец, — того, что поменьше ростом, зовут Неметом, а высокого Одбаном. Присоединяется к братству аул Одбана, его люди собрались слева. — Немет, низенький, с узкой, длинной, как водоросль, бородой и такими же узенькими, пожелтевшими от табака усами, еще издали вскинув к папахе руку, подошел к отцу и пожал ему руку обеими руками*. — С благополучным прибытием, славный джегуако! — Да пребудешь ты здоровым, почтенный тхамада, — ответил отец. — А это мой сын. — Немет, сощурив выцветшие голубые глазки, посмотрел на Озермеса и, о чем то задумавшись, невнятно пробормотал: — Детей мы с собой не брали. — Каждый мудр по своему, тхамада, — сказал отец. — А я, неразумный, взял сына с собой, потому что подумал: где он еще может увидеть такой обряд? — Ты прав, пожалуй, — согласился Немет, — и зря мы послушались наших женщин. Что ж, мальчик, смотри, запоминай, и да благословит тебя Аллах! — Благодарю тебя, почтенный тхамада, — промямлил оробевший Озермес. Второй старик, которого отец назвал Одбаном, пожал руку отцу, погладил по голове Озермеса и остановился, слушая, как беседуют Немет и отец. Когда они умолкли, он сказал отцу: — Я ждал, что ты придешь раньше и мы узнаем всякие новости. — Потому, как отец и Одбан смотрели друг на друга, Озермес понял, что они друзья. — За держался по делу, тхамада, — объяснил отец. — Иначе с тобой и не могло быть! Джегуако нужен всем, — весело произнес Одбан. Он был выше отца, прям, как ствол сосны, с коротко подстриженной седой бородкой и молодым, без единой морщинки, лицом. Отец, Немет и Одбан стали о чем-то вполголоса совещаться. Одбан нахмурился и пожал плечами. — Я мог бы ответить пши сразу, за весь аул, однако правильнее, когда люди все решают сообща. — Идите без меня, — проворчал Немет, — в таких разговорах мне участвовать не стоит. Я лучше покажу мальчику, где ему встать, чтобы лучше видеть, как и что будет. — У нас, будущий брат мой, нет тайн от тебя, — сказал Одбан. — Знаю, но давай соблюдать адаты до конца. — Что-то приговаривая в усы, он подвел Озермеса к одинокой сосенке, стоявшей ближе к поляне. — Будь здесь, сынок, и ты никому не помешаешь. Пожалуй, постою с тобой рядышком и я. Поглядим вместе, что будет. Я-то все знаю наперед, но... Слово Садет-Гирея поострее когтя шайтана. Ты слышал такую пословицу, сынок, — старый враг не станет новым другом? — Да, почтенный тхамада. — Мудрая пословица! Давай ка теперь помолчим.

Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.

* Знак особого уважения, обычно так пожимают руку младшие старшим.

 — Садет Гирей... аул... русские... — Потом отец умолк. Какое-то время люди, к которым он обращался, стояли молча, не двигаясь. Молчание тянулось подобно струйке меда, тягуче сползающей с деревянной лопаточки в миску. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, третий, и по долине прокатился многоголосый хохот. Голуби, сидевшие на ветвях буков и грабов, взметнулись в небо, беспорядочно заметались и перелетели на другую сторону долины. Немет, хихикнув, сказал Озермесу: — Теперь пойду, сынок, а ты стой здесь, но особо не высовывайся. — Он вышел на середину поляны и выждал, пока к нему не подойдут отец и Одбан. Одбан встал рядом с Неметом, отец — за ними, а люди, собравшиеся по обеим сторонам долины, оживленно переговариваясь, вытянулись в два длинных ряда, лицом друг к другу. Четверо джигитов выкатили откуда то плоский, ровно срубленный, круглый, как колесо от арбы, пень, установили его перед стариками и убежали. Немет вытащил из-за пазухи красную бархатную ткань и накрыл ею пень, а Одбан, достав книгу с позолотой на переплете, положил ее на бархат. Озермес догадался, что это Коран.

Такой же он видел в руках муллы в мечети. Из левого ряда медленно вышел статный, средних лет мужчина, а из другого — такая же видная пожилая женщина. Женщина шла быстрее, она подошла к пню первой и, расстегнув на груди пуговицы, обнажила левую грудь. Тем временем мужчина тоже подошел к пню, обогнул его, склонив голову, прикоснулся губами к соску женщины и сказал ей: — С этого дня я твой сын! — Потом выпрямился и дважды, в одну сторону и в другую, громко объявил: — С этого дня я буду ее сыном! — По рядам пронесся одобрительный рокот. Все, и Одбан, и Немет, и отец, и люди, стоящие рядами по обеим сторонам долины, молча, со строгими, словно застывшими лицами наблюдали за обрядом.

У Озермеса, прижавшегося спиной к теплому телу дерева и во все глаза смотревшему на никогда не виданное им зрелище, захватило дух от значительности и торжественности происходящего. Мужчины и женщины, приподняв головы, пошли обратно. Навстречу мужчине из левого ряда вышла женщина, а из противоположного — мужчина, и обряд повторился. Когда они вернулись на свои места, к старикам с двух сторон направились по трое мужчин. Окружив пень, они опустили правую руку на Коран, и каждый из них прокричал: — Клянусь, братья, всегда защищать вас!