Я не мог смеяться, не мог аплодировать; мне было горько, что другие это могут, горько, что Хикса возвели в герои и что люди толпятся вокруг него по окончании сеанса, расспрашивают, какие чудеса он видел под гипнозом, и всеми способами стараются показать, что гордятся знакомством с ним. Это с Хиксом-то, вы подумайте только! Я не мог этого перенести; я кипел в собственной желчи.

На четвертый вечер искушения я не в силах был ему противиться. Поглядев некоторое время на диск, я притворился, будто засыпаю, и начал клевать носом. Профессор сейчас же ко мне подошел и стал делать пассы над моей головой, вдоль всего туловища и ног, заканчивая каждый пасс щелчком в воздух, чтобы разрядить лишнее электричество; потом он начал "притягивать" меня диском, держа его в руках и объясняя, что теперь я не могу отвести от него глаз, сколько бы ни старался; я медленно поднялся, уставившись на диск, и, не разгибаясь, пошел за диском по всей эстраде, как на моих глазах ходили другие. Потом меня заставили проделать и другие штуки. По внушению я убегал от змей, выливал ведра воды на огонь, с волнением следил за пароходными гонками, ухаживал за воображаемыми девицами и целовал их, закидывал удочку с эстрады и вытаскивал огромную рыбу, тяжелее меня самого, - словом, проделывал все то же, что и другие. Но не так, как другие. Сначала я боялся, как бы профессор не обнаружил мое самозванство и не изгнал меня с позором, но как только я понял, что эта опасность мне не грозит, я решил покончить с Хиксом как с медиумом и занять его место.

Это оказалось довольно легко. Хикс был от природы честен, а у меня такой помехи не было, - это я от многих слышал. Хикс видел только то, что видел, и докладывал соответственно, а я - гораздо больше, да еще прибавлял разные подробности. У Хикса совсем не было воображения, а у меня - вдвое больше, чем нужно. У него был спокойный характер, а я отличался восторженностью. Никакая галлюцинация не могла довести его до экстаза, и язык у него был деревянный, а я, стоило мне что-нибудь увидеть, сразу высыпал весь свой лексикон, да еще вдобавок лишался последних остатков разума.

Через какие-нибудь полчаса о Хиксе забыли и думать: это был теперь поверженный кумир, развенчанный герой, - я это понял, возликовал и сказал про себя: "Дорогу преступлению!" Хикса никак нельзя было загипнотизировать до такой степени, чтобы он поцеловал при публике воображаемую девушку или хотя бы настоящую, а у меня это получалось отлично. Где Хикс проваливался, там я старался блеснуть, каких бы физических или душевных сил мне это ни стоило. Он обнаружил несколько слабых мест, и я их запомнил. Например, если гипнотизер спрашивал: "Что вы видите?" - и предоставлял ему самому придумать, что он видит, то Хикс пребывал слеп и нем, он ничего не видел и ничего не мог сказать, и гипнотизер очень скоро убедился, что я гораздо лучше справляюсь без его помощи, как только дело доходит до самых поразительных и заманчивых для публики видений.

Было и еще одно обстоятельство: Хикс гроша ломаного не стоил, если ему внушали что-нибудь без слов. Когда Симмонс становился за его стулом и смотрел ему в затылок, пытаясь что-то внушить, Хикс сидел с ничего не выражающей физиономией и даже не подозревал об этом. Если бы он хоть что-нибудь соображал, он мог бы догадаться по зачарованным лицам зрителей, что за его спиной происходит что-то, требующее его участия. Как самозванец, я боялся этого испытания, так как понимал, что, если профессор захочет от меня чего-нибудь, а я не буду знать, что это такое, меня разоблачат и прогонят. Однако, когда пришло мое время, я рискнул. По напряженным и выжидающим лицам зрителей я заметил, что Симмонс стоит за моим стулом и гипнотизирует меня изо всех сил. Я ломал себе голову, стараясь догадаться, чего ему надо, но ничего не мог придумать. Только я почувствовал себя очень несчастным и устыдился. Я подумал, что теперь-то я опозорюсь и меня выгонят отсюда через какую-нибудь минуту. Стыдно сознаться, но следующая моя мысль была не о том, чтобы завоевать сочувствие добродушных горожан, удалившись смиренно и скромно, скорбя о своих прегрешениях, а о том, чтобы сойти со сцены как можно эффектнее, с треском.

На столе, среди "реквизита", которым пользовались во время сеансов, лежал старый заржавленный револьвер с пустым барабаном. Две или три недели назад на школьном празднике я полез в драку с большим мальчишкой, первым забиякой в классе, и вышел из нее отнюдь не с честью. Теперь этот мальчишка сидел посредине залы, недалеко от среднего прохода. Я подкрался к столу с мрачным, злодейским выражением лица, заимствованным из одного популярного романа, схватил револьвер, размахивая им, соскочил с эстрады, выкрикнул имя забияки, бросился к нему и погнал из залы, прежде чем ошеломленная публика могла вмешаться и спасти его. Поднялась целая буря аплодисментов, и чародей, обращаясь к зрителям, сказал самым внушительным тоном:

- Для того чтобы вы поняли, как это замечательно и какого изумительного медиума мы имеем в лице этого мальчика, я могу сказать вам, что без единого слова он выполнил все то, что я мысленно приказывал ему сделать, до мельчайших подробностей. Я мог бы остановить его в любую минуту простым усилием воли, поэтому бедный мальчик, за которым он гнался, ни на миг не подвергался опасности.

Значит, я не опозорился. Я вернулся на эстраду героем, чувствуя себя счастливым, как никогда в жизни. Все мои страхи пропали. Я решил, что на тот случай, если не угадаю, чего от меня хочет профессор, можно будет придумать что-нибудь другое, и это тоже отлично сойдет с рук. Я оказался прав, и с тех пор сеансы внушения без слов начали пользоваться наибольшим успехом у публики. Когда я замечал, что мне что-то внушают, я вставал и делал что-нибудь - все, что придет в голову, - и гипнотизер, не будучи дураком, всегда подтверждал, что именно это и было нужно. Когда меня спрашивали: "Как вы могли угадать, чего он от вас хочет?" - я отвечал: "Это очень легко"; и мне говорили с восхищением: "Просто не понимаю, как это вы можете!"

Хикс проявлял слабость и в другом отношении. Когда профессор делал над ним пассы и говорил: "Все его тело теперь нечувствительно, подойдите, убедитесь сами, леди и джентльмены", то леди и джентльмены с удовольствием соглашались и втыкали в Хикса булавки, и стоило воткнуть булавку чуть поглубже, как Хикс морщился, а несчастный гипнотизер должен был объяснять, что "сегодня Хикс плохо поддается внушению". А я не морщился. Я страдал молча, проливая незримые слезы. Каких только мучений не вынесет самолюбивый мальчик ради своей "репутации"! И самолюбивый мужчина тоже, это я знаю по себе и наблюдал это на тысячах других людей. Профессору следовало бы защитить меня, когда испытания становились непомерно жестоки, но он этого не делал. Быть может, он был введен в заблуждение, как и другие, хотя я лично этому не верил и не считал, что это возможно. Все это были славные, добрые люди, но крайне простодушные и легковерные. Они втыкали булавки мне в руку, загоняя их на целую треть, а потом ахали от изумления, что профессор одним усилием воли может превратить мою руку в железо и сделать ее нечувствительной к боли. А какое там нечувствительной: я терпел смертную муку!

После четвертого вечера, победного вечера, триумфального вечера, я остался единственным медиумом. Симмонс больше не вызывал желающих на эстраду. Я один выступал в каждом сеансе две недели подряд. Первое время несколько престарелых умников, самые верхи городской интеллигенции, еще держались и упорно не признавали гипнотизма. Меня это так оскорбляло, как будто я и не думал плутовать. Тут нет ничего удивительного. Люди оскорбляются чаще всего тогда, когда больше всего заслуживают оскорбления. Эти умничающие старцы только покачивали головами всю первую неделю и говорили, что всякие чудеса можно проделывать, если сговориться заранее; они чванились своим неверием, любили выказывать его при всяком удобном случае и относились свысока к невеждам и простофилям. Особенно грозен был старый доктор Пик, вожак непримиримых. Это был один из отцов города, очень ученый, почтенный, убеленный сединами старец; одевался он богато, со вкусом и с той особой изысканностью, какая была принята в старину; высокий, осанистый, он не только казался мудрым, но и был таким на самом деле. Он пользовался у нас влиянием, с его мнением считались больше, чем с чьим бы то ни было. Когда мне наконец удалось покорить и его, я понял, что одержал полную победу; и даже теперь, через пятьдесят лет, роняя скупые старческие слезы, я признаюсь, что торжествовал, не испытывая ни малейших угрызений совести.