Однажды Соланж, присев на подоконник, вот так же смотрела на выходящих из школы детей, умиляясь при виде перемазанных шоколадом и вареньем прожорливых ротиков, и вдруг заметила, что на другой стороне улицы, в окне напротив ее собственного, какой-то человек явно любуется той же сценой. Всмотревшись пристальнее в лицо, поразившее ее серьезным выражением, она узнала старика из сквера. Это открытие почему-то ее взволновало, почему — она и сама не могла объяснить. Правда, впервые за много недель случилось так, что она разделила нечто с другим человеком, и не просто нечто, а любимый, особенный момент, час детского полдника, никому не интересный, кроме самих детей, передышку, когда время замедляется, увязнув в сахарном сиропе, пустое мгновение, которое никак не влияет на ход жизни.

Степенный старый господин тоже ее увидел. И узнал? Наверное, да, потому что он медленно поднял руку, так, словно хотел продлить этот миг, придать ему торжественность, а потом отошел от окна и исчез.

В тот вечер, укладываясь в постель, Соланж чувствовала себя по-настоящему счастливой. Отныне она не одна наслаждается собственной бесполезностью. Кто-то на другой стороне улицы, из такого же, как у нее, окна, с тем же спокойствием созерцает зрелище жизни: еще один свидетель, еще один статист вроде нее самой.

В ее памяти всплыл тот сквер, который преподал ей первый урок пустоты, бессодержательности и в то же время скромности, доставлявшей поистине чувственное наслаждение. Этот сквер мог существовать как приняв ее внутрь себя, так и совсем без нее, потому что сидит ли она на скамейке, нет ли ее, а платье девочки-крокуса остается все таким же белым, газон таким же зеленым, а гравий таким же розовато-серым.

Соланж подумала, что Дама-с-рыжим-котом, Степенный старый господин, а теперь вот и она сама принадлежат к одному и тому же роду людей. Всех троих можно заменить. «Меня можно заменить…» Слово показалось ей забавным: оно полностью опровергало доводы Колетт в тот день, когда Соланж позвонила на работу и сообщила, что больше не придет. Исчерпав все аргументы, Колетт, доведенная до отчаяния упрямством подруги, почти закричала:

— Но, Соланж, в конце концов, тебе просто необходимо вернуться! Ты прекрасно знаешь, что в агентстве тебя некому заменить!

Собираясь отойти ко сну в комнате, благоухающей чаем из вербены с акациевым медом, который она собиралась, слушая радио, выпить в постели, Соланж с невольным умилением думала о Колетт, своей лучшей подруге: она осталась там, на том берегу, а Соланж так легко перешла на другой, что и заслуги-то в этом никакой нет. Надо бы ей написать…

Здесь, на ее берегу, — вкрадчивая ночь. Здесь соскальзываешь в сон, и тело мягко покачивается на его волнах.

~~~

От судьбы не уйдешь. Жак, как водится, свалился ей на голову в самый неподходящий момент: между окончанием уроков и началом автомобильных гудков. Именно в тот момент, когда над вечерним супчиком уже поднимался благоухающий пар, мельчайшими капельками оседая на кухонном окне, а Соланж, затаив дыхание, пыталась срисовать в тетрадку изгибы очень изысканного злака, который растет вроде бы только в Южной Америке, у индейцев.

Она услышала, как в дверь властно — и очень некстати — позвонили. Конечно, это Жак, больше некому. Так и есть — торчит на площадке с бутылкой шампанского в руке, смотрит невинно и шаловливо и — сразу заметно — твердо намерен войти, хотя та, для кого шампанское предназначено, отвечает ему неласковым взглядом.

— Нельзя сказать, чтобы ты спешила подойти к телефону! — с этими словами Жак резко толкнул дверь гостиной.

И остановился в нерешительности: конечно, такому веселому парню не по себе стало в полумраке комнаты с закрытыми ставнями, а главное — в застоявшемся воздухе.

— Да что происходит? — спросил он, включив верхний свет и внимательно разглядывая хозяйку дома.

И тут Жак не просто удивился, он чуть не упал. Свойственная философу проницательность и способность обобщать заставили его одним взглядом охватить все: халат, шлепанцы, тугой узел волос, а главное — что-то такое, появившееся теперь в Соланж, отчего она стала, возможно, уже и не вполне Соланж.

А она вздохнула и с величайшим спокойствием, чуть пришаркивая тапками на войлочной подошве, направилась к окну, распахнула ставни, приоткрыла створки, потом погасила верхний свет и с подчеркнуто недовольным видом уселась на диван.

Жак молча рухнул в кожаное кресло напротив. Он так вцепился в бутылку шампанского, словно боялся отпустить спасительную соломинку.

Они долго смотрели друг на друга: он пытался понять, она не желала объясняться.

Тишина постепенно пропитывалась благоуханием овощного супчика.

Соланж не сомневалась в том, что Жак оказался в трудном положении, и потому заговорила первой: очень ласково, очень доброжелательно и с тем едва уловимым оттенком снисходительности, который в последнее время стал для нее привычным.

— Только не спрашивай, не больна ли я или еще что-нибудь в этом роде, ладно?

Жак, так ничего и не ответив, поставил шампанское на низкий лакированный столик и принес два бокала.

Он явно не понимал, как ему держаться, и пытался как-то самоутвердиться, проявить себя с наилучшей стороны. Пробка выскочила со странным звуком, словно взорвалась подмокшая хлопушка.

Соланж посмотрела на пузырьки, вскипавшие в хрустальных бокалах с золотистым вином, потом на Жака, все-таки лучшего из ее любовников, оценила трезвым взглядом его милую, вытянутую и вконец растерянную детскую физиономию. Она была совершенно уверена в том, что ему очень хотелось бы сейчас расхохотаться и опрокинуть ее на диван, чтобы раз и навсегда покончить со всеми этими глупостями.

— A y тебя-то как дела, Жак, хороший ты мой? — продолжила она разговор, страшно растрогавшись от первого глотка прохладного шампанского и вспомнив, как давно ничего не пила.

Жак, которого притяжательное местоимение несколько ободрило, пересел к ней на диван.

— По тебе соскучился, — ответил он, красноречивым жестом опустив руку на ее тесно сдвинутые колени.

Соланж принялась сосредоточенно разглядывать собственные шлепанцы и бумажные чулки. Нельзя же ему так прямо и сказать, что она-то по нему ничуть не скучала.

— Ну, будет! — наконец выговорила она, искренне огорчившись, и притянула Жака к себе. Он прижался щекой к ее мягкому теплому халату и безропотно, чему она почти не удивилась, позволил погладить себя по голове.

Соланж, не переставая поглаживать волосы Жака, отпила еще глоток шампанского. Бедняжка Жак, он-то привык видеть ее соблазнительной и полной желания. Да и сама она с трудом могла поверить в то, что еще совсем недавно они вдвоем предавались безумствам на этом самом диване и в гамаке.

Пришедшие ей на память картины их любовных подвигов внезапно окрасились в коричневатые тона выцветших старых фотографий из тайного альбомчика. Но практически сразу же эти неприличные картинки поблекли и стали расплываться, заволоклись туманом. Неужели это было с ней? Неужели это было с ними?

Это что же получается? Соланж впала в меланхолию? Вот уж чего нет, того нет. Пусть все эти любовные сумасбродства ей нравились — она даже гордится тем, что была на такое способна, — но еще больше ей нравится теперь думать о том, что с этим покончено, наконец-то покончено. Правда, и в этом тоже Жаку не признаешься.

Соланж закрыла глаза, зарылась пальцами во взлохмаченные волосы любовника, уронившего голову ей на колени, и с беспредельным облегчением поняла, что не испытывает ни желания, ни влечения, как будто ей самой одной только нежности этого жеста уже было довольно. А Жак, она это чувствовала, был побежден: огромная, неодолимая сила ее внезапно нахлынувшей нежности уложила его на обе лопатки.

Однако Соланж сама же и разрушила эту живую картину, которую уж точно никто не поместил бы среди непристойных снимков в каком-нибудь журнале. «Мой суп!» — завопила она и с хохотом высвободилась, взяв, словно мячик, обеими руками голову Жака и довольно бесцеремонно переложив ее на шершавую обивку дивана. Она прекрасно помнила, что нечто в этом роде проделала с головой Иоанна Крестителя Саломея, но пригорающий супчик ждать не может…