— Ах!..

Марта вздохнула и почувствовала, что краснеет. К счастью, подбежал Валантен с ледяным лимонадом. Пришла его очередь угощать.

Она с необыкновенной ясностью вспомнила, как первый раз в жизни пила лимонад на террасе кафе. Лимонадом тогда угостил ее отец, объявляя, что решил отдать за Эдмона. Объявление была кратким и таким же кислым, таким же ледяным, как напиток. Оно не оставляло места для мятежа, для растерянности. Тогда, в тот день, тоже было жарко, и она еще не знала, что в последний раз в жизни носит блузку цвета мака…

Можно было подумать, будто Феликс почувствовал, как в ее воспоминания вторгся Эдмон. Он быстро схватил Марту за руку — так, словно хотел увести с этой печальной тропы, куда завела ее память, где так легко было оступиться, зацепившись за эту память, как за корень дерева, прячущийся среди травы.

Так вот, стало быть, он взял ее руку… И она позволила ему это сделать, несмотря на то, что Ирен пожирала их глазами.

А он, наклонившись еще ниже, спросил тихонько:

— Значит, я напугал вас?

Она ответила не сразу. Она снова увидела себя, окаменевшую, на тротуаре. Она снова почувствовала вкус измены, увидела себя преданной, выкинутой из жизни и старой, сразу же — старой, такой старой, такой основательно и безнадежно старой…

Рука Феликса стала настойчивой, как его вопрос. Эта рука, которой удалось расколоть камень, каким она была, эта рука, которую она считала безвозвратно потерянной…

На этот раз Марта, наверное, смогла бы заплакать.

— Да нет, кажется, я сама себя напугала…

И, поскольку Феликс, судя по взгляду, ничего не понял, она сразу же добавила — на одном дыхании, украдкой, словно бы поцеловала тайком:

— Потом объясню вам… Я все вам потом объясню…

Вот теперь можно примириться и с лимонадом, да что с лимонадом — с жизнью!

Собака от избытка нежности прижималась к ее ногам, ей было жарковато от этого, но голова оставалось свежей и ясной.

Брату и сестре все вокруг казалось забавным, они без конца шутили, смеялись, ребячились, строили из себя заговорщиков.

А Марта думала, что ей всегда не хватало брата, что если бы был у нее брат, то и с Эдмоном жизнь стала полегче, брат смягчил бы ужас этой серой никакой жизни, тоска не была бы такой тоскливой. Между двумя взрывами смеха она думала о том, что произошло несколько минут назад: вспоминала свою ревность, свои подозрения. Ей казалось, что они довели ее до порога смерти.

И прежде чем присоединиться к общему веселью, прежде чем начать смеяться вместе с Феликсом и его сестрой, она сказала себе: у любви и для любви нет возраста, а значит, нет его и для ревности, но — если бы можно было выбирать — она предпочла бы все-таки умереть от любви!

~~~

Все было продумано наперед до последней мелочи. Мизансцена такая: Феликс приходит к концу трапезы, держится настолько естественно, насколько сможет, и вообще делает вид, что зашел случайно — был рядом, вот и забежал на минутку.

После долгих размышлений и обсуждений, взвесив все «за» и «против», решили отказаться от идеи торжественного приема по случаю воскресного полдника, а главное — от чересчур «супружеского» варианта, при котором Марта и Феликс встречали бы детей вместе, у входа: вот, мол, мы теперь одна семья, маленькая, но семья.

Марта спала мало и плохо. Она заново разгадала три старых суперкроссворда в вытащенных наугад из-под кухонной табуретки газетах, заштопала четыре хлопчатобумажных чулка, пять раз прослушала пластинку с фрагментами «Севильского цирюльника», проверила, потом еще и еще перепроверила, все ли в порядке на столе, и, в конце концов, поменяла скатерть. Пусть лучше будет вот эта — с белыми кружевами, из маминого приданого. Мама… Никогда еще ей так не хватало мамы… Кому, кроме матери, могла бы она рассказать, что делается у нее на душе, какие там штормы и бури?.. Кому доверить свою тайну, такой запоздалый девичий секрет?.. У кого на груди выплакаться?..

Снова это странное ощущение перевернутости вселенной. Снова какая-то несообразность, нелепость, чуть ли не нарушение всех и всяческих приличий, потому что сейчас, сегодня дети станут ее исповедниками, судьями, а может, и жестокими критиками, почем знать.

Обратный отсчет начался с часов на кухне. Цифра четыре, час полдника, час, когда решится ее судьба, их судьба. Марта подумала, что на циферблате всегда обозначен час, когда решается судьба каждого…

Она вздрогнула от телефонного звонка. Это может быть только он. Больше некому. Это Феликс.

Он спросил — и голос при этом звучал у него как-то необычно, — хорошо ли она спала. И она — по странному этому голосу — сразу догадалась, что и ему пришлось бороться с бессонницей.

— Я хотел посоветоваться с вами, Марта… хотел спросить, какой шарф, или платок, или… в общем, что мне надеть на шею… какого цвета? Как вы думаете?..

Марта страшно растерялась. Никогда Феликс не задавал ей подобных вопросов. Шарфы, кашне, шейные платки… способы, какими их завязывать и развязывать… разве это не было решено раз и навсегда, разве это не было необсуждаемо, бесспорно, столь же очевидно, как само его существование?

А потом она улыбнулась. Ему — задавшему этот чудной вопрос. Себе — которой придется на него отвечать. Полному взаимопониманию двух сердец, обеспокоенных одним и тем же: циферблатом часов. И, вспомнив о материнской скатерти с белыми кружевами, свадебной маминой скатерти, сказала решительно:

— Белый, Феликс! Белый — это будет то, что надо!

— Да? Именно так я и думал… — Он помолчал, только дыхание слышалось в трубке.

— И еще… и еще я хотел спросить…

— Насчет Собаки? Да конечно же, берите с собой Собаку! Малыши будут в восторге!

Теперь настала ее очередь услышать, как он улыбнулся, прежде чем положить трубку. Его «До потом!» прозвучало подобно музыке…

Вот теперь стол совсем готов. Праздничный стол, сияющий белизной.

И все-таки Марта немножко смущенно, пусть и с восхищением, думала об этой рискованной идее: накрыть стол маминой свадебной скатертью.

Ночью, лежа долгие часы с открытыми глазами, она пыталась заглянуть себе в душу и разобраться в своих чувствах. Собственно, что происходит? Ведомая Женщиной-маков цвет, отныне раскрашивавшей ярче некуда все ее походы в прошлое, на которое Марта смотрела новыми глазами — глазами той, которая любит и любима, она снова и снова бродила между когдатошними Мартами, но застревала всякий раз около одной — молоденькой девушки, совсем юной девушки в красной блузке. Это она оказалась самой близкой Марте сейчас, это ее нужно было отыскать после стольких лет разлуки из-за Эдмона. Бедного Эдмона — такого однотонного, такого бесцветного Эдмона…

А потом, все так же широко распахнув глаза в душу, она снова пережила приступ дикой ревности, но теперь — ощущая не опасность, не угрозу, а совсем напротив — живое и живительное любовное исступление. Она смеялась одна в полный голос, сделав открытие: ни в чем не повинная и ни о чем не подозревающая Ирен пробудила в ней бешенство, сравнимое разве что с бешенством быка, увидевшего красную тряпку. Покажи быку красное — так ведь говорят?.. Спасибо, Ирен, теперь я знаю, что никогда больше не увижу мир черно-белым, что он будет красочным, ярким, многоцветным.

Вот так взбеситься от ревности, рискуя умереть, означало еще, что Марта поднялась на новую, более высокую ступеньку в своей любви. На этой ступеньке начинала немного кружиться голова, как когда-то на качелях в Люксембургском саду, и замирало внизу живота, и посиневшие ноги дрожали от холода, от страха и от сумасшедшего желания победить этот страх. Любви? Уже и не любви… Как ЭТО назвать? Она не знала имени для чувства, взлетевшего на новую ступеньку…

— Мне показалось, будто я потеряла вас! — объясняла она Феликсу в тот вечер. — И я почувствовала такую пустоту, ТАКУЮ пустоту, понимаете?..

Нет, Феликсу то, что случилось, не показалось смешным. Он даже не улыбнулся. Наоборот.