Взойдя на борт «Мисс Фредди» в Сан-Диего, Нина тут же направилась ко мне.

— А ты, надо думать, жена Сэма Эспая, — сказала она и, взяв мою руку, энергично пожала ее. Затем ее взгляд скользнул по моим коротким взлохмаченным волосам.

— Добро пожаловать на борт, — ответила я.

В своих шерстяных шортах и залитой вином футболке с надписью «Бедовая девчонка с Дикого Запада» я показалась себе просто оборванкой. На мне были поломанные темные очки, скрепленные уродливым куском проволоки.

— Для меня большая честь — быть ассистенткой Сэма, — заявила Нина, и я невольно заморгала. Она уже дважды (а я не забывала вести счет) назвала моего мужа Сэмом, вместо того чтобы употребить более официальную форму — «доктор Эспай». В этом мне почудился зловещий знак, как, впрочем, и в ее безупречной улыбке. Нинины зубы казались неправдоподобно ровными, словно изготовленный с виртуозной тщательностью фарфоровый шедевр какого-то протезиста. На ней были белые холщовые тапочки и белые же аккуратно закатанные носки. Ее джинсы были обрезаны чуток коротковато, а на футболке значилось: «Конвенция Менса, 1994».

В первую же неделю на полуострове Нина уговорила Сэма выйти на «Мисс Фредди» в открытый океан. На протяжении многих миль нам не встретилось ни единого кита. Серые самки, как правило, держатся в лагунах, рядом с молодняком и самцами. Мы с Ниной сидели на правом борту, потягивая «Сидралс». Сэм же выключил мотор, открыл холодильник и достал себе банку пива. После пары глотков он принялся болтать обо всех наших знакомых исследователях, работающих в Скэммоне в паре со своими женами или мужьями в течение многих лет. Большинство из них уже перестали приезжать. Загибая пальцы, Сэм перечислял, кто теперь где. Один из них — в заливе Фанди, изучает какой-то вымирающий подвид китов. Другой обосновался на Карибах, причем китов он забросил и замеряет количество планктона в разных слоях воды во время прилива. А еще один умер: в возрасте сорока лет у него случилась церебральная аневризма.

Он так разглагольствовал, что я даже отложила журнал «Пипл» и уставилась на него: эта тема привлекла мое внимание. И Нинино, кстати, тоже. Она благоразумно делала вид, что увлеклась стареньким атласом морских раковин, но при этом ни разу не перевернула страницу, из чего явствовало, что она прислушивается к разговору.

— Просто многие теряют интерес, — бросила я, — да и правительственные гранты.

— Видимо, так, — отозвался Сэм.

— Простите, что прерываю вас, — сказала Нина, опуская книгу, — но мне просто до чертиков любопытно взглянуть на трахающихся китов. Как думаешь, Сэм, мне повезет?

— Если будешь внимательна.

— Еще как буду! — Она откинула назад непослушный локон и улыбнулась. — А ты-то сам такое видел?

— Только из лодки, — рассмеялся он, — ближе не подобраться: они поднимают такое волнение!

— А я бы подобралась. — Нина нагнулась над столом, и ее волосы свесились вперед. — Но вот что меня удивляет: здешние ученые просто свихнулись на китовом потомстве, а вот сами размножаться не спешат. Так странно! Ведь могли бы.

— Могли бы что? — спросил Сэм.

— Обзавестись детьми. Сюда, конечно, малышню привозить нелегко. — Она откинула волосы с лица. Пшеничного цвета пряди зацепились за золотую сережку, и она согнула палец, чтобы высвободить их. — Но, будь у меня малыш, я бы взяла его с собой. Стала бы местной Джейн Гудолл, а мой маленький Граб носился бы по дюнам. А у вас-то дети есть?

— Нет, — ответил Сэм. Он покрутил в руках банку и глянул на меня.

— У меня-то будет штук пять карапузов, — заявила Нина, — и постоянная няня.

Не знаю, о чем в ту минуту подумал Сэм, но я представила, как Нина расхаживает по дюнам, а за ней трусит целый выводок белобрысой мелюзги. Я хотела было сказать, что дети помешают работе, но осеклась. И правда, странно, что я бездетна, в то время как дело всей моей жизни — изучать размножение у китов. Обычно я не думаю о детях: не зная, чего лишен, не особенно тоскуешь. У меня было три выкидыша, причем в последний раз плод умирал во мне постепенно, словно залитый дождями росток люцерны. На эхограмме был виден эмбрион с остановившимся сердцем; плацента же усиленно выделяла гормоны. Потом у меня началось кровотечение, а груди набухли, став сизыми, как перезрелые баклажаны. Беременность была и исчезла. Мой доктор назвал это «спонтанным абортусом» — в Таллуле никто бы не понял этого термина. Там бы лишь заметили созвучие со словом «аборт» и заклеймили меня как детоубийцу. И в каком-то смысле они были бы правы: ведь мое тело отказывалось давать жизнь новым существам, предпочитая убивать их.

После каждой детородной неудачи я приезжала в больницу и врач выскребал мое лоно. Я напоминала самой себе тыкву под Хэллоуин, в которой моя мама копается ложкой, выгребая семечки, пленки и жилки. В детстве это казалось милой детской забавой, но теперь стала закрадываться мысль: а вдруг это было знамением? По какой-то странной причине обе мои сестры так же бесплодны, как и я. Клан Мак-Брумов вымирает, и ни одна из нас не в силах этому помешать.

На следующий день, вечером, мы сидели в пустынном дворике ресторана «Маларримо» и пили текилу. Звезд не было, и дул сильный ветер, обрывавший листву с миндального дерева. Я прижалась к Сэму и нежилась в его объятиях, радуясь, что Нина все это видит. Она же перемывала косточки одной особе, которую мы встретили пару дней назад в лагуне Скэммон. Эта рослая брюнетка по имени Келли Как-ее-там бросила мужа и детей ради работы в «Биологических путешествиях», компании, делавшей деньги на экотуризме, который процветал в здешних краях.

— Она из Огасты. — Это прозвучало как объяснение безрассудного поведения женщины. К ужину Нина приоделась: ее точеные ножки были едва прикрыты джинсовой мини-юбкой, а упругие грудки отлично просматривались под полупрозрачным топом. Не переставая теребить свои мочки и торчащие в них золотые колечки, она надкусила лимон и прослезилась.

— Этакая огневая огастчанка, — рассмеялась Нина. — Говорят, южанки в постели просто огонь!

— Что правда, то правда, — кивнул Сэм и, смеясь, приподнял бокал.

— Знаешь по собственному опыту? — Нинина светлая бровь скользнула вверх.

— Еще бы. Фредди — южанка.

— Вот это да! Черт меня побери! — воскликнула Нина и улыбнулась мне: — А откуда ты?

— Из Теннесси, — буркнула я.

Она снова улыбнулась и, тряхнув головой, ткнула пальцем в мою сторону:

— То-то я слышу, что у тебя провинциальный выговор.

— У меня?

— А я все думаю, где ты его подцепила! — Она склонила голову набок. — Скажи, а тебя саму не смешит этот кондовый акцент? Да, я знаю, что ты жутко умная, но этот говорок…

— Ну а тебя не смешат твои блондиночьи ляпсусы? — спросила я.

Сэм стиснул мое колено. В ответ я ущипнула его за бедро, причем изо всех сил надавив ногтем, чтоб показать, насколько я зла. Но он даже не дрогнул, и я подумала, что текила снижает у него всякую чувствительность, включая тактильную.

Нина оставила мою реплику без ответа. Вместо этого она облизала тыльную сторону кисти и посыпала ее солью. Словно зачарованная, я смотрела, как она дергает подбородком, посасывая свой лимон, опрокидывает стопку текилы и снова принимается за соль. Я от души пожелала ей участь Лотовой жены. Как-то раз я видела Нину на пробежке по дюнам: за плечами у нее прыгал мокрый хвостик, локти прижаты к ребрам. Она выглядела такой молодой и самоуверенной, что у меня аж екнуло сердце.

— Был у меня один южный паренек, — сказала Нина, — кажется, из Луизианы, хотя, может, и из Кентукки. Просто симпатяга, но говорил так, что я не разбирала ни слова.

— Так как же вы объяснялись? — спросил Сэм.

— На языке телодвижений. — И Нина бросила на него пугающе обольстительный взгляд, а затем обернулась ко мне: — И что же привело тебя в Мексику?

— Киты. — Я пожала плечами.

— Она поехала за мной, — улыбнулся Сэм.

— Интересно. — Нина прикрыла рот рукой, словно пряча ухмылку. Где-то за двором солнце уже садилось, и декабрьский вечер таял во тьме. Кусочек неба над отштукатуренной стеной стал темно-лиловым и пошел рыжеватыми полосами. Нина по-прежнему посмеивалась в кулачок.