– Тот человек с тачкой, наверное, очень удивился бы.

– А меня удивляет, что я не делаю этого, – ответил Мэннинг с глубокой внутренней радостью.

– Мне кажется, – начала Анна-Вероника, – вы не видите…

Но он совершенно не желал ее слушать. Помахивая рукой, он заговорил необычно звучным голосом:

– Мне чудится, будто я исполин! И я верю, что теперь совершу великие дела. Боги! Какое блаженство изливать душу в сильных, блистательных стихах – в мощных строках! В мощных строках! И если я их создам, Анна-Вероника, это будете вы. Это будете только вы. Свои книги я буду посвящать вам. Я все их сложу у ваших ног.

Сияя, он смотрел на нее.

– Мне кажется, вы не видите, – снова начала Анна-Вероника, – что я скорее человеческое существо с большими дефектами.

– И не хочу видеть, – возразил Мэннинг. – Говорят, и на солнце есть пятна. Но не для меня. Оно греет меня, и светит мне, и наполняет мой мир цветами. Зачем же мне глядеть на него через закопченное стекло и стараться увидеть вещи, которые на меня не действуют? – И он, улыбаясь, пытался передать свой восторг спутнице.

– Я совершила тяжелые ошибки.

Он медленно покачал головой, его улыбка стала загадочной.

– Может быть, мне хотелось бы признаться в них.

– Даю вам заранее отпущение грехов.

– Мне не нужно отпущения. Я хочу, чтобы вы видели меня такой, какая я есть.

– А я хотел бы, чтобы вы сами видели себя, какая вы есть! Не верю я в ваши ошибки. Они просто придают радостную мягкость вашим очертаниям, в них больше красоты, чем совершенства. Это как трещинка в старом мраморе. Если вы будете говорить о ваших ошибках, я заговорю о вашем великолепии.

– И все-таки я хочу сказать вам о том, что было.

– Ну что ж, времени, слава богу, хватит. Впереди мириады дней, чтобы рассказывать друг другу всякие вещи. Когда я об этом подумаю…

– Но это вещи, о которых я хочу вам сказать сейчас!

– Я сочинил по этому поводу одну песенку. Еще не знаю, как назвать ее. Может быть, эпиталамой.

Пред нами солнечная ширь

Неведомых морей.

Пред нами десять тысяч дней

И столько же ночей.

И это все только до шестидесяти пяти лет!

Сверкая, как морская даль,

Нас время в путь зовет.

Еще не бороздил никто

Бескрайних этих вод.

Я с королевою моей

Отплыть в лазурь готов,

Чтоб с божьей помощью достичь

Счастливых островов.

– Да, – согласилась его будущая спутница, – это очень красиво.

И она вдруг смолкла, как бы переполненная всем недосказанным. Красиво! Десять тысяч дней, десять тысяч ночей!

– Ну, поведайте же мне свои ошибки, – предложил Мэннинг. – Если это для вас важно, значит, важно.

– Да они не то что ошибки, – сказала Анна-Вероника, – но меня мучают. – Десять тысяч! С такой точки зрения все выглядит, конечно, иначе.

– Тогда, разумеется, говорите.

Ей было довольно трудно начать, и она обрадовалась, когда он продолжал разглагольствовать:

– Я хочу быть твердыней, в которой вы найдете убежище от всяких треволнений. Я хочу встать между вами и всеми злыми силами, всеми подлостями жизни. Вы должны почувствовать, что есть убежище, где не Слышны крики толпы и не дуют злобные ветры.

– Все это очень хорошо, – рассеянно отозвалась Анна-Вероника.

– Вот моя греза о вас, – заявил Мэннинг, снова разгорячившись. – Я хотел бы стать золотобитом и пожертвовать своей жизнью, чтобы создать вам достойную оправу. И вы будете обитать в святилище моего храма. Я хочу убрать его прекрасными каменьями и веселить вас стихами. Я хочу украсить его утонченными и драгоценными предметами. И, может быть, постепенно это девичье недоверие, которое заставляет вас испуганно уклоняться от моих поцелуев, исчезнет… Простите, если в моих словах есть известная пылкость. Парк сегодня зеленый и серый, а я пылаю пурпуром и золотом… Впрочем, трудно все это выразить словами…

Они сидели за столиком в павильоне Риджент-парка; перед ними стоял чай и клубника со сливками; Анна-Вероника все еще не начинала своей исповеди. Мэннинг наклонился к ней через столик и рассуждал о будущем блеске их брачной жизни. Анна-Вероника сидела смущенная, с рассеянным видом откинувшись на спинку стула и глядя на далеких игроков в крикет; она была погружена в свои мысли. Вспоминала обстоятельства, при которых стала невестой Мэннинга, и силилась понять своеобразное развитие и особенности их отношений.

Подробности того, как она дала ему согласие, Анна-Вероника помнила очень хорошо. Она постаралась тогда, чтобы их мгновенный разговор произошел на садовой скамье, которая была видна из окон дома. Они перед тем играли в теннис, и она все время чувствовала, что он жаждет с ней объясниться.

– Давайте сядем на минутку, – сказал он наконец.

Мэннинг произнес тщательно подготовленную речь. А она, пощипывая узелки на ракетке, дослушала его до конца, потом заговорила вполголоса.

– Вы просите меня обручиться с вами, мистер Мэннинг… – начала она.

– Я хочу положить к вашим ногам всю мою жизнь.

– Не думаю, мистер Мэннинг, чтобы я любила вас… Я хочу быть с вами вполне откровенной. Я не чувствую ничего, ничего, что могла бы считать страстью к вам. Право же. Решительно ничего.

Несколько мгновений он молчал.

– Может быть, страсть просто еще не проснулась, – сказал он. – Откуда вам знать?

– Так мне кажется. Может быть, я просто холодная женщина.

Она смолкла. Он слушал ее очень внимательно.

– Вы очень хорошо относились ко мне, – заговорила она снова.

– Я отдал бы жизнь ради вас.

У нее на сердце потеплело. И ей показалось, что жизнь может быть еще очень хороша при его доброте и жертвенности. Она представила себе, что он всегда будет великодушен и готов помочь, осуществляя свой идеал защиты и служения, по-рыцарски предоставит ей жить, как она захочет, раз уж с таким бесконечным великодушием восторгается каждой чертой ее неотзывчивого существа. Она продолжала постукивать пальцами по переплетениям ракетки.

– Это выглядит очень нечестно, – сказала она, – брать все, что вы мне предлагаете, и так мало давать взамен.

– Для меня в этом весь мир. И мы же не купцы, которые стараются не продешевить.

– А знаете, мистер Мэннинг, мне действительно не хочется замуж.

– Знаю.

– И мне… мне кажется… что я недостойна… – она поискала слова, – той благородной любви, которую вы предлагаете мне…

Она смолкла, чувствуя себя бессильной выразить свою мысль.

– Об этом предоставьте судить мне, – отозвался Мэннинг.

– А вы согласились бы подождать?

Мэннинг молчал довольно долго.

– Как прикажет дама моего сердца.

– И вы отпустили бы меня учиться?

– Раз вы приказываете ждать…

– Я думаю, мистер Мэннинг… Не знаю. Все это так сложно. Когда я думаю о той любви, которую вы дарите мне… Вам тоже нужно отвечать любовью.

– Я вам нравлюсь?

– Да. И я очень благодарна вам…

Воцарилось молчание. Мэннинг время от времени ударял ракеткой по земле.

– Вы самое совершенное, самое изумительное создание: нежная, открытая, умная, смелая, прекрасная. И я ваш слуга. Я готов ждать вас, служить вашим радостям, отдать мою жизнь, чтобы победить все трудности. Только разрешите мне носить вашу ливрею. Дайте мне возможность хотя бы попытаться заслужить вашу любовь. Вы хотите немного подумать, побыть еще на свободе. Как они похожи на вас – Диана, Паллада-Афина! (Скорее, Паллада-Афина.) Вы образ всех стройных богинь. Я понимаю. Разрешите мне считать себя обрученным. Вот все, о чем я прошу.

Она взглянула на него; его склоненный профиль казался красивым и решительным. В душе у нее поднялась волна благодарности.

– Вы слишком хороши для меня, – сказала она вполголоса.

– Значит, вы… вы согласны?

Наступила долгая пауза.

– Это нечестно…

– Но вы согласны?

– Да.

На несколько мгновений он словно замер.

– Если я буду тут сидеть, – сказал он, порывисто поднимаясь с места, – я начну кричать от радости. Давайте ходить. – Тум, тум, тири-тум, тум, тум-ту-тум – этот мендельсоновский марш! Если вас может удовлетворить сознание, что вы сделали одного человека абсолютно счастливым…