Отец и дочь с опаской посмотрели друг на друга. Каждый был весьма не уверен в другом. Он сделал шаг в ее сторону, потом вспомнил их последний разговор в этом кабинете. Она поняла его намерение, сомнения и после недолгих колебаний подошла к нему, взяла за лацканы и поцеловала в щеку.

– Ну, вот так будет лучше, Ви, – сказал отец и довольно неловко ответил на ее поцелуй. – Будем же разумными.

Она отстранилась от него и вышла из комнаты, серьезно озабоченная. (Пятнадцать фунтов! А ей нужно сорок!)

Анна-Вероника снова провела бессонную и горестную ночь – быть может, это явилось результатом долгого, волнующего и очень утомительного дня. Принятое ею в Кэнонгете благородное решение примириться с жизнью и ограничить себя впервые представилось в мрачном, почти зловещем свете. Теперь она поняла, что, строя свои планы, совершенно не учла присущей отцу душевной сухости, и, помимо всего прочего, она не предполагала, что так трудно будет раздобыть необходимые ей для Рэмеджа сорок фунтов. Все это застигло ее врасплох, и расшатанные нервы сдали. Она получит пятнадцать фунтов и сверх того – ни пенни. Рассчитывать на большее – все равно что надеяться отыскать в саду золотую жилу. Она упустила случай. Ей вдруг стало ясно, что вернуть Рэмеджу пятнадцать фунтов – и вообще любую сумму меньше двадцати – совершенно немыслимо. Она поняла это с болью в сердце, с ужасом.

Однажды она послала ему двадцать фунтов, но так и не написала, почему не отослала их обратно сразу же после того, как он эти деньги ей вернул. А следовало тут же сообщить о том, что произошло. Если же она сейчас пошлет пятнадцать, он непременно подумает, что пять фунтов она за это время истратила. Нет, послать пятнадцать фунтов никак нельзя… Остается только придержать до тех пор, пока она не достанет еще пять. Может быть, в день ее рождения в августе у нее появятся еще пять фунтов.

Она перевернулась на другой бок; ее преследовали видения – не то воспоминания, не то сны, – в которых действовал Рэмедж. Отвратительный, чудовищный, он настойчиво требовал уплаты долга, угрожал ей, нападал на нее.

– Будь оно проклято, это влечение полов! – сказала себе Анна-Вероника. – Почему мы не можем размножаться бесполыми спорами, подобно папоротнику? Мы ограничиваем друг друга, изводим, отравляем всякие Дружеские отношения, убиваем их!.. Я должна вернуть эти сорок фунтов. Должна.

Даже мысли о Кейпсе не приносили ей успокоения. Завтра она увидится с Кейпсом, но сейчас горе внушало ей, что он отвернется от нее, не обратит на нее никакого внимания. А если он не обратит на нее внимания, то что толку от встречи с ним?

– Будь он женщиной, – сказала она, – тогда бы он мог стать моим другом. Я хочу, чтобы он стал моим другом… Хочу разговаривать с ним и прогуливаться вместе с ним. Просто прогуливаться.

Она смолкла, уткнувшись носом в подушку, и подумала: «Что толку притворяться?»

– Я люблю его! – произнесла она вслух, обращаясь к смутно очерченным предметам в ее комнате, и повторила: – Я люблю его.

Она стала придумывать случаи, когда бы жизни биолога грозила опасность и она спасала его с собачьей преданностью, а он – что усиливало драматизм ситуации – не замечал этого и никак не реагировал на ее поступки.

Под конец эти упражнения подействовали на нее, как болеутоляющее средство, ее ресницы увлажнились легкими слезами – такие слезы могут быть вызваны переживаниями только в три часа ночи, – и она уснула.

По соображениям, в которых она не решилась бы признаться даже самой себе, Анна-Вероника поехала в колледж не с утра, а во второй половине дня. В лаборатории, как она и рассчитывала, никого не было. Она подошла к столу, стоявшему у последнего окна, за которым она обычно работала, и увидела, что стол прибран и на нем стоят склянки с реактивами. Как видно, здесь поддерживали чистоту и порядок и ждали ее прихода. Она положила на стол альбом и прибор, которые принесла с собой, выдвинула из-под стола табуретку и села. В эту минуту за ее спиной открылась дверь из препараторской. Она услышала скрип открываемой двери, но небрежно оглянуться была не в силах и притворилась, будто не слышит. Она узнала шаги Кейпса, приближавшегося к ней, и заставила себя обернуться.

– Я ждал вас утром, – сказал он. – Я видел… Ведь вчера были разбиты ваши оковы.

– Хорошо, что я пришла хоть сегодня.

– Я уже начал бояться: а вдруг вы совсем не придете?

– Бояться?

– Да. Я рад, что вы вернулись, по многим причинам. – Он был заметно взволнован. – Одна из них… Я не вполне понимал, что вы этим вопросом о суфражизме заняты так серьезно, и я виноват, я обидел вас…

– Обидели меня? Когда?

– Мысль об этом меня преследовала. Я вел себя глупо и был груб. Мы говорили о суфражизме, и я иронизировал.

– Вы не были грубым, – возразила она.

– Я не знал, что вас в такой степени интересует суфражистское движение.

– Я тоже не знала. Не думали же вы об этом все время?

– Пожалуй, думал. Мне казалось, что я чем-то обидел вас.

– Нет, нисколько. Я… я сама себя обидела.

– Я хочу сказать…

– Я вела себя, как идиотка, вот и все. Нервы совсем сдали, я окончательно извелась. Мы, женщины, похожи на животных да к тому же истерички, мистер Кейпс. Чтобы остыть, я позволила посадить себя за решетку. Тут действовал какой-то инстинкт, как у собаки, когда она ест траву. Теперь все в порядке.

– Если нервы у вас были напряжены, тогда мне тем более нет оправдания. Я должен был понять…

– Это все пустяки… если только вы… не были возмущены моим поведением.

– Возмущен?

– Мне жаль, что я вела себя так глупо.

– Значит, мы теперь помирились, ведь так? – сказал Кейпс, и в тоне его почувствовалось облегчение; он удобнее устроился на краешке ее стола. – Но если суфражистские дела не так уж вас интересовали, то чего ради вы сели в тюрьму?

– Такой был у меня в жизни период, – не сразу ответила Анна-Вероника.

– Да, начался новый период в жизни человечества, – сказал он, улыбаясь. – Это сейчас со всеми происходит. С каждой девушкой, которая становится женщиной.

– А как же мисс Гэрвайс?

– Она тоже не стоит на месте. Понимаете, мы все благодаря вам изменились. Я потрясен. Ваша борьба увенчалась успехом. – Встретив вопрошающий взгляд Анны-Вероники, он повторил: – О да, увенчалась успехом! Мужчина всегда склонен… слишком поверхностно смотреть на женщин. Если только они вовремя ему не докажут, что для этого нет оснований… Вы доказали.

– Так я, значит, все-таки не зря сидела в тюрьме?

– На меня произвело впечатление не то, что вы сидели в тюрьме, а то, что вы здесь говорили. Я вдруг понял, что вы… мыслящий человек. Простите меня за эти слова, за то, что в них скрыто. Обычно в отношении мужчины к женщине есть что-то… какой-то снобизм. Именно это и лежало у меня на совести… Я не считаю одних только мужчин виновными в том, что они не относятся серьезно к некоторым из ваших сестер. Но я боюсь, что уже по привычке мы, разговаривая с вами, испытываем известное самодовольство и слегка… лукавим.

Он смолк, внимательно глядя на нее.

– Вы, во всяком случае, этого не заслуживаете, – добавил он.

Появление мисс Клегг резко оборвало разговор. Увидев Анну-Веронику, она остановилась ошарашенная, потом бросилась к ней, раскрыв объятия.

– Вероника! – воскликнула она, хотя прежде неизменно называла Анну-Веронику «мисс Стэнли», обняла ее и горячо расцеловала.

– Вот уж не ожидала от вас такого подвига… И никому ни слова! Вы похудели немного, но вообще выглядите великолепно, как никогда. Это было ужасно? Я пыталась проникнуть в полицейский участок, когда был суд, но никак не смогла пробиться сквозь толпу… Я сама намереваюсь сесть в тюрьму, как только кончится сессия. Ни скачущие во весь опор лошади, ни вся конная полиция Лондона, если ее туда пригонят, не остановят меня, – заявила мисс Клегг.

В тот день мир озарился для Анны-Вероники неожиданной радостью: Кейпс так явно ею интересовался, был так дружески к ней расположен и доволен тем, что она возвратилась! Чаепитие в лаборатории скорее напоминало прием в честь суфражистки. Мисс Гэрвайс сохраняла нейтралитет, даже дала понять, что пример Анны-Вероники ее убедил. Шотландец же громогласно заявил, что, будь у женщин определенная сфера деятельности, эта сфера, бесспорно, развивалась бы, и всякий, кто верит в теорию эволюции, должен согласиться с тем, что «в конечном счете» женщины получат избирательные права, хотя сделать им эту уступку сейчас, может быть, и нецелесообразно. Им отказано в праве голоса не окончательно, сказал он, это временный отказ. Юнец с прической, как у Рассела, откашлявшись, сообщил – уж вовсе не к месту, – что знаком с человеком, который лично знал Томаса Бэйярда Симмонса, участвовавшего в беспорядках на Стрэнджерс Гэлери. После этого Кейпс, решив, что теперь все на стороне Анны-Вероники, а то и на стороне суфражизма, стал упрямо развивать теорию шотландца: еще, мол, не потеряна надежда на то, что в процессе эволюции женщины достигнут чего-то большего.