— Скажите ему, чтобы он… — И смолк.

— Что прикажете ответить корреспонденту? — еще раз спросил Эверс.

Тут Лишке-Берман прижал к оконному стеклу влажные ладони, словно хотел впитать в себя оконную прохладу, и сказал:

— Я готов дать интервью. Немедленно набросайте проект надгробного слова…

— На похоронах Зелленшайдта? — спросил Эверс.

— Разумеется! — сказал Лишке-Берман. Он хотел сказать это небрежно, а получилось вообще беззвучно. Тогда статс-секретарь заговорил чуть громче: — А для Зилинского в Фербахе немедленно закажите венок с лентой. Большой венок и большую ленту с надписью «Статс-секретарь Лишке-Берман своему незабвенному другу Карлу Зилинскому». Осуществимо это?

— Через час все будет сделано, — заверил Эверс.

Страж конституции

— Ах, прелестно, ах, ширмант! Подумать только, буквы целы до сих пор! Между прочим, какими чернилами пользовались наши доблестные предки?

— Из чернильных орешков, — терпеливо ответил Захария Краст.

— Из орешков? Вы только подумайте! И все написано от руки! Значит, так: наверху, в бронзовом шкафу, — конституция, а внизу, под ней, — ах, я вконец запуталась. Вы не поможете мне?

— Сочту долгом, мадам, — сказал Захария Краст.

Толстуха улыбнулась и подошла ближе к документам, на которые падал резкий неоновый свет. На черном платье дамы засверкали блестки.

— Наверху, в бронзовом шкафу, хранится Декларация независимости наших Соединенных Штатов, мадам. А под ней хранится конституция…

— Да, да, она еще начинается так: «Мы, народ Соединенных Штатов, в целях образования более совершенного союза, утверждения правосудия, охраны внутреннего спокойствия…»

— Да, мадам.

— И они всегда так лежали?

— Нет, мадам. — И негр Захария Краст завел привычным речитативом: — Отнюдь не всегда эти документы хранились столь надежно и столь достойно. Когда британцы в 1814 году штурмовали Вашингтон, три бесценные национальные реликвии были упакованы в полотняные мешки и спрятаны в надежном месте в штате Вирджиния. Во время второй мировой войны документы попеременно хранились то в форте Нокс, то в другом месте. Покуда нам не грозит новая опасность, эти сокровища будут открыты для всеобщего обозрения здесь, в Национальном архиве «Экзибишн-холл», как постоянное напоминание о том, что права, завоеванные в бою, требуют от нас неусыпного надзора, коль скоро мы не хотим безвозвратно утратить их.

На массивную слушательницу в блестящем платье информация произвела глубокое впечатление.

— Очень хорошо, — кивнула она. — Просто замечательно. — Она дала Захарии монету в четверть доллара и покинула зал. Высокие каблуки тяжело застучали по мраморному полу.

«Она словно выходит из этого склепа под беглым огнем», — подумал Захария и тут же вспомнил месяцы, проведенные в Корее. Благодетельная пуля угодила ему в коленную чашечку. Та самая пуля, которой он обязан своим прекрасным местом. Иначе кто взял бы его сюда охранять документы? «Черного никто не взял бы», — подумал Захария и взглянул на часы.

— Время закрывать лавочку, — сказал он и подал знак коллеге, стоявшему у массивных дверей. Дверь закрылась.

Захария Краст нырнул за звездно-полосатый флаг и поочередно нажал две кнопки. Все сооружение бесшумно скользнуло вниз и ушло в мраморный пол. Захария Краст подождал две минуты. Потом возле кнопок вспыхнула сигнальная лампа. Это значило, что бронзово-мраморная громада благополучно опустилась вниз на семь метров ниже пола, в «сберегательный подвал», как служащие называли хранилище между собой.

— Конец, — произнес Захария Краст и отпустил на покой неоновые светильники по обеим сторонам зала над стеклянными витринами, где хранились письма Вашингтона и заметки Линкольна.

В дверях показались сотрудники ночной охраны.

— О’кей? — спросил первый.

— О’кей, — ответил Захария. — Желаю повеселиться. Сегодня народу было негусто. За весь день от силы два с половиной доллара чаевых.

— Ну-ну, — добродушно возразил ночной охранник, — два с половиной доллара! Совсем недурно для не… для непыльной работы. — Охранник был рад, что успел в последнюю минуту подобрать нужное слово. Непыльная работа. Сначала он хотел сказать «для негра», но побоялся осложнений. Никогда нельзя знать, как эти цветные отреагируют. А хорошо все-таки иметь белую кожу.

Захария Краст протер рукавом латунную табличку на своей груди с вычеканенной надписью Служба «Экзибишн-холл». Выйдя из зала, он схватился за голову. «Боже ты мой! Надо срочно к парикмахеру! Не то завтра утром босс устроит мне хороший нагоняй: у вас недостаточно респектабельный вид, мистер Краст! Итак, вперед, к парикмахеру».

По дороге к своему парикмахеру по имени Билл Декстер Захария освежал в памяти текст конституции. Каждый служащий «Экзибишн-холл» должен был знать конституцию наизусть, чтобы по желанию посетителей свободно цитировать и отвечать на вопросы, как гласила одна из статей трудового договора. Негнущаяся нога Краста постукивала в такт словам:

— «Статья пятнадцатая. Право гражданина Соединенных Штатов участвовать в выборах не должно быть ни оспорено, ни ограничено как со стороны самих США, так и со стороны других государств по причине расовой принадлежности, цвета кожи либо вышеупомянутых служебных отношений…»

Пока Захария Краст произнес эти слова несколько раз, он успел пройти мимо трех парикмахерских. Но там его подстричь не могли. В этих парикмахерских негров не обслуживали. Совсем не потому, что местные парикмахеры были как-то там настроены против негров. Ничего подобного. Они даже во всеуслышание заявили об этом на последнем съезде парикмахеров в Филадельфии. Просто у них, оказывается, инструменты не приспособлены для того, чтобы должным образом обрабатывать волосяной покров негра, отличный от такового у белых людей. Да, да, об этом говорил сам председатель корпорации.

Вот почему Захария Краст шел к своему парикмахеру на окраину города. Билл Декстер был негром. И ходили к нему только негры. К тому времени, когда Захария Краст спустился по ступеням подвальчика, перед которым стоял столб в красно-белую полоску, он успел повторить текст конституции целых четыре раза.

Два способа игры

— Ваш-ш билеты! — потребовал контролер, и в вагоне началось оживление. Недовольно, испуганно, уверенно, быстро либо медленно доставали картежники, читатели, спорщики, влюбленные, курильщики коричневый кусочек картона.

— Вот, пожалуйста!

Контролер Гальке не торопился. Он внимательно изучал каждый, прежде чем поставить чернильным карандашом галочку на обороте. Если же кто-то продолжал искать, Гальке выжимал из ситуации все, что мог. Он ждал. Просто стоял и просто ждал. Не произнося ни звука. На лице у него не двигался ни один мускул. Но именно это лишало пассажира последнего самообладания.

Один карман, другой, лента на шляпе, портмоне обшаривались все быстрей и все бестолковей. Обрывки фраз: «Да я же… в этот карман… Как сейчас, помню… Нарочно спрятал получше… Ума не приложу…»

А Гальке безмолвствовал. И лицо его не утрачивало прежней окаменелости, когда растеряха, весь покраснев, с неуверенной, робкой улыбкой протягивал ему смятый кусочек картона, как протягивают дорогой подарок. Он не говорил даже обычного «ну вот» или «ага». Он ставил положенную галочку и следовал дальше, навстречу очередному пиршеству безмолвного созерцания.

Три сезонки, два взрослых билета, один детский до следующей остановки и заполненный от руки билет на большое расстояние.

Гальке все внимательно проверил.

— А почему не указаны километры? — сказал он.

— Как-как? — переспросила старушка, предъявившая этот рукописный билет.

— Километры, — отрывисто буркнул Гальке.

— Не приставайте к бабушке! — крикнул один из игроков. — Проставлять километры, в конце концов, должен кассир.

Гальке взглянул на крикуна, достал чернильный карандаш и вписал, куда положено: 32.