Он быстро посмотрел на нее.

— Ты этого не хочешь?

— Дорогой мой, я хочу, чтобы ты делал все, что тебе хочется.

Она сказала это, и, пока слова звучали в ее ушах, ей показалось странным, что она, с ее врожденной упрямой независимостью всех Сэнгетеров, могла произнести их. Но она знала, что это была правда, и радовалась этому.

— Это будет очень занятно, — сказал он.

— Но я не разобралась еще во всех подробностях.

— Я их пока не разработал окончательно. Ты можешь помочь мне. Во-первых, я подставлю ножку Стьюбенеру и всему играющему на боксе синдикату. Это одна из частей программы. Я выбью Кэннема на первом же раунде. Я в первый раз буду по-настоящему свиреп в бою. Бедняга Том Кэннем, такой же продажный, как и все остальные, будет моей главной жертвой. Видишь ли, я собираюсь сказать им речь. Это не принято, но это произведет фурор, потому что я расскажу публике всю закулисную сторону дела. Бокс — хорошая игра, а они обратили его в коммерческое предприятие и загубили его этим. Но я вижу, что говорю эту речь тебе, вместо того чтобы произнести ее на арене.

— Я бы хотела присутствовать при том, как ты ее будешь говорить, — сказала она.

Он поглядел на нее и подумал.

— Я бы тоже хотел видеть тебя поблизости. Но я уверен, что это будет жестокая схватка. Нельзя предвидеть заранее, что может случиться, когда я приступлю к выполнению моей программы. Но как только там все окончится, я буду у тебя. И это будет последним появлением Юного Пэта Глэндона на какой бы то ни было арене.

— Но, дорогой мой, ты ведь никогда в жизни не говорил речей, — возразила она. — Ты можешь провалиться.

Он уверенно покачал головой.

— Я ведь ирландец, — заявил он, — а какой ирландец не умеет говорить? — Он остановился и весело расхохотался. — Стьюбенер думает, что я помешался. Он уверяет, что женатый человек не может тренироваться. Много же он понимает в браке, или во мне, или в чем бы то ни было, кроме недвижимого имущества или предрешенных боев. Но я им всем покажу себя в этот вечер, и бедняге Тому — тоже. Право же, мне его жаль.

— Боюсь, что мой дорогой первобытный зверь поступит с ними со всеми по-первобытному и по-зверски, — прошептала она.

Он засмеялся.

— Я, во всяком случае, сделаю благородную попытку. Можешь быть уверена, что это будет моим последним выступлением. А затем моя жизнь будет всецело заполнена тобою — тобою. Но если ты против моего последнего выступления — скажи одно только слово.

— Конечно, я хочу, чтобы ты выступил, мой гигант. Я люблю своего гиганта, а поэтому он должен оставаться самим собою. Если тебе этого хочется, то и мне хочется этого для тебя — и для себя также. Предположи на минутку, что я захотела бы пойти на сцену или путешествовать по Южным морям или к Северному полюсу?

Он ответил медленно, почти торжественно.

— Тогда я бы сказал тебе — иди! Потому что ты — это ты, и ты должна быть сама собою и делать то, что тебе хочется. Я люблю тебя именно за то, что ты — это ты!

— Мы с тобой глупая пара, — сказала она, когда он выпустил ее из объятий.

— Разве это не великолепно! — воскликнул он.

Он встал на ноги, смерил глазами горизонт и заходящее солнце и протянул руку над мощными лесами, покрывавшими толпившиеся вокруг багряные кряжи гор.

— Нам придется переночевать в этих краях. Отсюда тридцать миль до ближайшей стоянки.

Глава X

Кто из присутствовавших любителей бокса забудет тот памятный вечер в «Арене у Золотых Ворот», когда Юный Пэт Глэндон побил Тома Кэннема и одержал победу над более крупным противником, чем Том? Когда Юный Глэндон в течение часа удерживал разбушевавшуюся толпу на грани возмущения и вызвал своими разоблачениями расследование проделок инспекторов и судебное осуждение импресарио и комиссионеров. Словом, когда он чуть не разбил всю систему призового бокса. Все случившееся явилось для него полнейшей неожиданностью. Даже Стьюбенер не имел ни малейшего представления о готовящихся событиях. Правда, после схватки с Пэтом Поуэрсом питомец его взбунтовался, сбежал и женился, но этот порыв прошел благополучно. Юный Глэндон не обманул его ожиданий: примирился с неизбежной продажностью всех причастных к боксу лиц и вернулся к нему обратно.

«Арена у Золотых Ворот» была только что выстроена. Это было самое обширное из выстроенных для этой цели в Сан-Франциско помещений, и это был первый матч в новом здании. В зале было двадцать пять тысяч мест, и все они были заняты. Любители бокса съехались со всех концов мира, чтобы поглядеть на этот матч, и платили по пятидесяти долларов за место в первых рядах. Самые дешевые места продавались по пяти долларов.

Знакомый гул аплодисментов приветствовал появление старого распорядителя, Билли Моргана, пролезавшего под канатом и обнажившего затем свою седую голову. Едва он раскрыл рот, как в ближайших рядах послышался громкий треск, и несколько рядов низких скамеек провалилось. В толпе раздался грубый смех, и послышались возгласы шутливого участия и советы жертвам происшествия; к счастью, никто из них не получил ушибов. Треск провалившихся сидений и радостный гул голосов заставили дежурного полицейского офицера поглядеть на одного из полисменов, подавая бровями знак, что им, видно, придется приложить здесь руки и что вечер будет бурный.

Приветствуемые громкими аплодисментами, семеро маститых героев арены один за другим пролезли под канатом и были представлены публике. Все они были в свое время мировыми чемпионами-тяжеловесами. Билли Морган сопровождал каждое представление подходящими характеристиками. Один был им провозглашен «благородным Джоном» и «надежным стариком», другой — «самым могучим борцом, какого когда-либо видела арена». Остальных он называл различно: кого — «героем ста боев, никогда не терпевшим поражений», кого — «лучшим представителем старой гвардии», «единственным, кто вернулся назад», либо — «величайшим воякой изо всех», и наконец — «самым крепким орешком, какой приходилось кому-либо разгрызать».

Все это заняло много времени. От каждого из них требовалось произнести речь, и они в ответ мямлили и бормотали что-то, покрываясь румянцем от гордости и неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Самую длинную речь произнес «надежный старик» — она продолжалась около минуты. Затем их всех снимали. Арена была запружена знаменитостями, чемпионами бокса, известными импресарио, распорядителями и рефери. Легковесы и боксеры среднего веса кишели всюду. Казалось, все вызывали друг друга на бой. Был здесь и Нэт Поуэрс, требовавший ответного нового матча с Юным Глэндоном; были и другие светила, которых затмил собою Пэт Глэндон. Все они вызывали Джима Хэнфорда, а ему пришлось в ответ объявить, что он принимает борьбу с победителем настоящего состязания. Публика немедленно принялась провозглашать имя победителя, причем половина публики вопила «Глэндон», а половина — «Кэннем». В середине бешеного гама провалился новый ряд сидений, и между одураченными зрителями, купившими себе в кассе билеты, и капельдинерами, собравшими богатую жатву с «зайцев», произошел ряд столкновений. Дежурный офицер послал в полицейское управление за подмогой.

Толпа веселилась вовсю. Когда Глэндон и Кэннем показались на арене, зал напоминал собой политический митинг. Каждого из них приветствовали добрых пять минут. Теперь арена была пуста. Глэндон, окруженный секундантами, сидел в своем углу. Как и прежде, Стьюбенер стоял за его спиной. Первым был представлен Кэннем. После того, как он шаркнул ногой и наклонил голову, он был вынужден, по требованию публики, сказать речь. Он заикался и запинался, но в конце концов ему удалось выдавить из себя несколько слов.

— Я горжусь тем, что нахожусь сегодня вечером здесь, перед вами, — сказал он и, пока гремели аплодисменты, нашел у себя в голове еще одну мысль. — Я всегда бился честно. Всю свою жизнь. Никто не может отрицать этого. И сегодня вечером я сделаю все, что могу.

Раздались громкие крики: «Правда, Том! Мы знаем это! Молодец, Том! Он сумеет всякого поставить на место!»