— Володя. пора вам с Карачаровым (это «вам с Карачаровым» приятно пощекотало самолюбие)\ искать какие-то новые формы в работе. Часть помещений можно было бы сдать в аренду. Но и этого мало.
— С чего нам (он и сам был не прочь объединить себя с директором) всем этим заниматься?
— Времена изменились, Володя, — произнес Прамчук строго. — Партия уже из гроба не встанет. А назвавшиеся опять тем же именем, власти былой уже никогда не вернут.
— Почему вы так думаете? — Испугался Филиппов. Ведь столько было вложено сил в псевдопартийную деятельность, неужели навсегда гакнулась?
— Пока миллионер был подпольным, можно было еще ждать, что телега покатится назад, но когда подпольный миллионер стал официальным, — все, свершилось: мы с тобой стали жить в другой стране. Теперь человек человеку — волк. И скрывать этого не надо. Слабого толкни. До западного либерализма, до их социального сюсюканья со стариками и малыми детьми нам пока, как до Марса. А не до Маркса. Кстати, ты слышал, как один крестьянин нес домой кусок печенки Нет? Несет он его в одной руке, а в другой — рецепт пирога из печени. Тут вдруг налетает какая-то хищная птица и вырывает кусок из его рук. «Глупая птица! — Кричит крестьянин ей в вдогонку. — Печень ты украла, но что ты будешь делать с ней без рецепта?». К нам не пришел капитализм их, старый да мудрый, а пришел наш, который и капитализмом-то не назовешь — с нашим вечным российским лозунгом: «Грабь награбленное»! Кто успеет, тот и разбогатеет. А остальные — голодной смертью вымрут. Если у вашего института не будет денег, он сдохнет, как серая мышь в мышеловке. Поверь мне, я редко ошибаюсь. — Тесть усмехнулся. — Пожалуй, вот только в тебе ошибся.
— Во мне?!
Прамчук-старший зло улыбнулся.
— Видишь ли, Володя… — Но зазвонил телефон, тесть, не договорив, поспешил в прихожую. — Извини, это мне.
Филиппов намеренно не удлинял телефонного шнура: мало ли. Вдруг, когда Марта будет спать, он позвонит Анне и шепотом пожелает ей приятных сновидений. Коридор хоть узкий, но длинный — супруга ничего не услышит.
— Кстати, — завершив недолгий разговор, снова входя в кабинет, сказал тесть, телефончики появились — без проводов, достаешь из кармана и где хочешь, хоть в машине, хоть в бане по ним говоришь, мобильные, кажется, они называются…
— Видел. — Филиппов недавно приметил у стриженых в малиновых пиджаках такие хитроумные штучки. Ох, как стало ему завидно.
— Так вот, Володя, пора и тебе такой аппаратик приобрести.
— Зачем?
Тесть не удосужился ответить, подошел к окну, отодвинул штору. Мелкие колючие снежинки то стукались о стекло, то словно отскакивали от него, потом сталкиваясь друг с другом, одни стремительно летели вверх, другие вниз и такая среди них царила неразбериха что казалось они охвачены паникой…
…паникой, паникой были охвачены снежинки. Анна смотрела на темное вечернее стекло и плакала.
Только что уехала «Скорая». Маме седой врач поставил диагноз: инсульт.
— В общем надо смотреть правде в глаза, — сказал он сочувственно, — вам это не прибавляет хлопот, как лежала она так и лежит. Но и мучений отнюдь не убавляет.
Поставив уколы, он уехал. А мама наконец заснула.
Но плакала Анна не от этого. Ее жгло чувство вины: она наговорила маме всяких глупостей — и через час мама стала красной, начала жаловаться, что у нее в голове боль, острая, как гвоздь…
— Это ты меня довела! — Крикнула она и потеряла сознание.
Что происходит?! Почему, точно сомнамбула, я вдруг иду в мамину комнату и начинаю говорить ей об ее эгоизме, о том, что она и заболела то, подсознательно желая вечной заботы о себе, точно о грудном ребенке, что у нее — холодное сердце, что она не любила ни отца, ни дочерей? Зачем я словесно истязаю бедную мученицу? Будто кто-то вдруг силой внушения заставляет меня встать с моего кресла: я иду к матери, как будто дрессированная змея на призывный привычный свист — и оставляю в ее душе очередную каплю яда.
— Твои обвинения для меня убийственны, — говорит она мне и глядит жалобно, как… Ах, не все ли равно, к а к! К чему эти сравнения. Вечные сравнения.
Ведь я всегда жила, себя ни сравнивая ни с кем. Я и все. Жила и все. Может быть, иногда, бессонными зимними вечерами я думала о сестре. И чувствовала: мы — похожи. Мне даже казалось, еще тогда, когда я таскала ее, крошку, на руках и так сильно любила, так сильно, как могла, у нас с ней возникла е д и н а я душа, и когда одна из нас покинет сей мир, другая будет жить и чувствовать за нее, с о х р а н и в е е п а м я ть. Да, ее память. Только воспоминания утратят острый и эмоциональный характер личных, они станут такими, будто она прочитала о м о е й жизни в книге. О м о е й?! Значит, это буду я?! Нет, наоборот — н е буду я. Вот если бы я сумела передать ей что-то свое — такое, чего нет у нее… Не только свою память и не просто сходство внешнее, а именно… что? Как назвать то непонятное, будто и не полностью мое, что есть во мне. Божьей искрой? О ней говорили мне многие, но мне как-то стыдно всегда было это слышать. Ведь, даже если она и есть во мне, она н е моя она дана мне свыше, а я так дурно, так легкомысленно к ней всегда относилась! Да, пожалуй, я чувствую, что действительно есть во мне н е ч т о, мне как человеку не принадлежащее, а идущее откуда-то извне, от какой-то единой, всеохватной силы, которая словно пропустила через меня, через мою душу один из своих лучей… Если бы моя сестра хоть на какое-то время ощутила себя мной, наши души бы слились в одну, и тогда, я знаю — этот луч или светящийся шар, состоящий из миллионов огненных мерцаний, мог бы мгновенно оказаться в н е й …покинув меня…ведь я так устала… иногда мне кажется, что мое тело, точно хрупкая скорлупка, вот-вот распадется, выпустив малиново — золотую бабочку ….
Я тихо вошла в комнату матери. Горьковато пахло незнакомым лекарством. Давно немытое стекло окна исчертили какие-то желтоватые застывшие подтеки.
Вся комната была окутана мутной сероватой дымкой, приглядевшись, я увидела — это из-под пола опять поднимается туман. Стало холодно ногам. Туман повиликой опутал сначала мои ступни, потом худые щиколотки, наконец подобрался к коленям.
Он шел о т т у д а. За ней? Или …
Мама, розовая и опухшая, наверное, какой-то из уколов, вызывал у нее легкую аллергию, лежала на подушке, по выцветшей наволочке которой, кое-где были разбросаны бледно-фиолетовые цветки.
Мне вдруг вспомнилось, как мы с сестрой собирали фиалки возле небольшого дачного лесочка. А мама, молодая, стройная, голубоокая, о чем-то задумалась, слегка покачиваясь в плетеном кресле. Подошел отец, пожаловался, что не заводится машина. Был солнечный, такой ясный и спокойный день. По-моему таких дней больше не было у меня в жизни никогда.
Мама открыла глаза и со счастливой улыбкой посмотрела прямо на меня.
— Дашенька, — сказала она, пробуя приподняться на локтях, — Дашенька. Какая ты стала взрослая и красивая, доченька моя. А я… я так устала жить…
Голова ее вдруг запрокинулась, упала на подушку. Она потеряла сознание.
Так, не придя в сознание, она и ушла от меня, моя несчастная мать.
Белые птицы …
62
Дубровина не было дома, я решила подождать его во дворе, села на скамейку, достала из сумки старый журнал, когда-то обнаруженный мной на полке в гостиничном номере в первый день приезда сюда. В этот город.
Журнала я так и не открыла ни разу, сунула в сумку и забыла о нем — страницы его и обложка пообтрепались, а название «Голос» ничего мне не говорило. Я открыла журнал наугад — и замерла от неожиданности: вот откуда вырезала сестра тот графический старинный портрет, который она потом вклеила в свой дневник: «Никола Фламель, — прочитала я, — около 1330–1418 (?)». Потрет сопровождала небольшая статья, которую я тут же прочитала. Так вот кем он был — яркоглазый человек с ястребиным носом! Алхимиком! И удачливым! Он начинал как общественный писарь, переписчик книг в Париже. Про него говорили, что он случайно прочитал, а может быть, что вероятнее, увидел во сне алхимический трактат. После первой успешной трансмутации в январе 1382 года Никола Фламель начал сильно богатеть: к 1413 году он основал и содержал 14 больниц, 7 церквей и 3 часовни в Париже и приблизительно столько же в Булони Бытовало мнение, что он инсценировал свою смерть и похороны, а сам удалился в Индию.