— Нет, — наконец сказала она, — понимаешь…

Он не стал дослушивать. Бросил трубку. Спустился вниз, в один из буфетов агентства, купил бутылку коньяка. Поднялся снова наверх, подошел к очереди. Его уже прошла. Но девушка, в зеленом берете и зеленом пальто, пропустила его вперед.

— Я видела, вы здесь стояли, — пояснила она. И Филиппов испытал такой прилив благодарности, что чуть не заплакал.

На летном поле, у трапа, слезы все-таки полились у него из глаз. Он стыдливо отвернулся от пассажиров. Впрочем, так было холодно и сыро, так дуло, что каждый желал поскорее проскочить в самолет, не обращая на других никакого внимания. Хотелось достать бутылку и отпить прямо из горлышка. Но и в салоне еще пришлось ждать: самолет задержали минут на тридцать. Пока не взлетели, пока не погасли предупреждающие надписи, пока тщедушный молокосос— сосед — так Филиппов его сразу для себя окрестил— не уставился в свои, испещренные цифрами и латинскими буквами, аккуратные бумаги. Филиппов не решался достать коньяк, он и всегда, выпивая, чувствовал себя так, будто делает что-то предосудительное. Но, наконец, и высоту набрали, и надписи погасли, и сосед занялся числами начиная методично сверять столбцы на бумаге с циферками плоского калькулятора. Филиппов достал бутылку армянского коньяка, налил в бледно-желтый одноразовый стаканчик — и осушил его залпом. Когда родной город стал стремительно подлетать к самолету, а не наоборот, когда накренились и поползли в лицо Филиппову родные дымы из тяжелых проржавевших труб, когда посадочная полоса засверкала у него под синими опухшими веками своими острыми огнями, он понял, что опять пьян. Только не упасть, болезненно пульсировало в голове. Шел дождь и ступени трапа казались отвесной скалой. Но он спустился, ввалился в душный автобус.

Все было кончено.

Возле своего деревянного дома Филиппов выпал из такси, с трудом удержавшись, чтобы не свалиться прямо в огромную лужу, распластанную перед крыльцом, точно раздавленное тело диковинного животного. «Марта, вот я и вернулся», — глухо простонал он, стукаясь ледяным лбом о новую железную дверь подъезда…

55

Слухи о возвращении Филиппова поползли по институту. Его место было уже занято. И Дима, не без яда, заметил, что Филиппову ничего не светит.

— Да возьмет его Карачаров, сказала Нелька, теперь подбивавшая клинья под своего нового шефа — рыхлого Петрова, — возьмет. Прамчук своих не кидает.

Сказала она это именно Диме, а тот уже передал Анне.

— Хотя лучше бы Филиппов занялся … — Он не закончил, потому что увидел, как по коридору идет Прамчук.

— Вот видишь, — тихо проговорила Анна, — ты о нем подумал, и он тут же материализовался.

— Долго будет жить!

Прамчук, прихрамывая, прошел мимо них, даже не посмотрев в их сторону. Но Анне показалось, что он коснулся ее острыми влажными щупальцами.

Уже на следующее утро в институте появился Филиппов. Пока — просто старший научный сотрудник. К Анне он в лабораторию не поднялся — его новое рабочее место было этажом ниже. И вообще — просидел весь день, насупившись, за столом, о чем тут же заговорили шепотком институтские сплетники.

Но еще через день он пропал.

Анна еще не видела его, а когда вездесущий Дмитрий Дмитриевич, он же Дима, сообщил, что Филиппов «ушел в страшный запой», сначала не поверила. Но потом ей позвонила, совершенно неожиданно, Аида, та самая, у которой однажды они с Филипповым встречались, и рассказала ужасное.

«Оказывается, Филиппова пригласили на банкет в Дом ученых, где почему— о оказалась и она, а мне, кстати, Дима именно на этот вечер надавал кучу журналов на английском, чтобы я их прочитала и отобрала ему нужные статьи. Банкет был посвящен юбилею престарелого супруга секретарши Карачарова Ольги Леонидовны… А сам Карачаров уехал в Швецию. И вот там — то…»

Медленно стекались к Дому ученых почтенные пары. Затесалось несколько и странных, очень коротко остриженных субъектов в неловко сидящих одинаково скроенных малиновых и синих пиджаках.

— Кто сии? — Поинтересовался Филиппов у Нельки, сбрасывая в гардеробе свой стеганый плащ.

— Не знаете? — Поразилась его бывшая секретарша. — У вас же, вы писали, родственник — предприниматель.

Филиппов действительно черкнул ей пару слов как-то из Питера. Упомянул и Валерия.

— Предприниматель? — Он презрительно скривился. — Торгует цветами. И не мой он родственник… Ну да ладно. — Он махнул рукой и прошел в банкетный зал.

Стриженные как-то незаметно тоже протекли в зал, сгруппировались между углом стола и самым дальним от входа подоконником, держались они более чем скромно: пили водку и о чем-то переговаривались.

Два старца-академика — гордость всего академического городка — один с молодой женой, второй — одинокий (и потому долгое время представлявший лакомый кусок для некоторых, разного возраста, дам), точно дымки из волшебных ламп, появились, заплелись над столом, и тут же растаяли в кулуарах.

Филиппов, не мешкая, быстрым взором оглядев стол, накрытый, так сказать, а ля фуршет, налил себе сам водки, хотя услужливая официантка, имеющая к нему особый интерес — как-то у него с ней даже чуть не получилось что-то похожее на романчик, но Прамчук, вездесущий стоглазый Аргус, моментально пресек филипповские слишком демонстративные, пожалуй, ухаживания за Томочкой, так вот эта официантка, Томочка, полугрузинка или полуосетинка, горячеглазая и тонкошеяя, уже стояла перед Филипповым, чтобы объяснить ему, как объясняла и другим рассеянным ученым, где салат, а где икорка, но Филиппов от нее отмахнулся. Она, явно, обиженная, отбежала к тем, стриженоголовым, на пиджаках которых посверкивали пуговицы. И Филиппову, глянувшему в их сторону, уже после второй рюмки, почудилось, что пуговицы — золотые.

Обалдев от такого предположения, он выпил еще. Он ждал Анну. Она — нынешняя любимица Карачарова — не могла быть не приглашена его секретаршей на юбилей. Но входили и выходили, салатов и бутербродов с икрой становилось все меньше. Но ее — не было. Только маячил Дима, ее шеф, сплетник и спекулянт от науки: так его дивным — давно определил Филиппов.

Но ее — не было.

Дима, одетый подчеркнуто демократично, в свитерке и джинсах, когда Филиппов выпив уже четвертую или пятую рюмку, снова оглянулся на бритоголовых, вдруг оказался среди них и что-то, яростно жестикулируя, им объяснял или доказывал. Один, самый толстый, в малиновом пиджаке, покровительственно похлопал его по плечу.

Идиот, зло подумал Филиппов о Диме.

И снова посмотрел в сторону входной двери.

Нет. Она не придет. Точно. Он выпил еще. И тут, овитая дымком вдовствующего академика, в зал вплыла Аида. Все в ней: и декольте, открывающее какую-то зеленоватую грудь, и фиолетовая юбка в пол, и туфли с посеребренными носками, — выхваченное уже туманным взглядом Филиппова из копошения разноцветных пятен, покачивания обтянутых ягодиц, шевеления лап и непрерывного, все убыстряющегося хоровода постукивающих копыт, показалось ему отвратительным до омерзения… Он упал на колени, куда-то между ножками стола, и тоскливо, жалобно завыл, потянув на себя кисть скатерти.

Началась паника. Пытались его схватить, поднять, выдворить в коридор. Но он, весьма ловко, удирал на четвереньках от преследователей которых становилось все больше, уже копыта стучали так, что заглушали звук собственного сердца. Он стал задыхаться.

Срочно вызвали Прамчука, игравшего в бильярд этажом ниже.

Как потом рассказывала Анне Аида, Прамчук молниеносно договорился с уже захмелевшими короткостриженными, четверо из них скрутили Филиппова, легко и быстро, как букашку, стащили его, воющего и всхлипывающего, вниз, втолкнули в машину.

— За-а-а-то я велик-кий учи — оный! — Выкрикнул он, выпадая из машины обратно на асфальт. — А вы-ыы-ыыы… — Но бодрая четверка снова запихнула его, как мешок и, вытирая ручищи огромными белыми платками — у одного даже в уголке квадратной тряпицы красовалось что-то вроде витиеватого вензеля — захлопнула дверь автомобиля, как мышеловку