Забредал он, конечно, и в Летний сад. Статуи казались ему крошечными, скамейки грязными, джинсовые девицы и парни отвратительными То, что он и сам одет был в синие джинсы и такую же, но утепленную куртку, только усиливало омерзение ко всему миру.

Иногда ему начинало казаться, что Валерий прав. Сиди вот сейчас Филиппов у метро и продавай свистульки, пожалуй был бы он спокоен и счастлив. Но тут же вспоминался лысый университетский философ, у которого Филиппов, после изнуряющей зубрежки, все ж таки умудрялся получать лучшие отметки. Он и школьником учился только на пятерки. Похвальными грамотами была увешена целая стена в их избе. Философ этот, сталкиваясь с тупым студентом, изрекал презрительно: «Вам бы пирожками торговать у ЦУМа!»

На работу его все-таки взяли — старшим научным сотрудником. Отслужив два дня под началом некоего Спицына Альберта Альбертовича, тощего рыжего субъекта, Филиппов почувствовал уже не просто тоску — а тоскливое унижение: доказать свою гениальность быстро и легко здесь не представлялось возможным, стареющая рука Прамчука сюда не дотянулась и деньги, к которым все Прамчуки — мужчины и иже с ними, были весьма не равнодушны, светили здесь такие скромные, именно институтские и только. Анатолий Николаевич был мастером закулисной игры, способным заключать какие-то мнимые договоры и вроде как их выполнять, а за это иметь — и много. Он и Филиппова сначала подключил, а потом обучил такой науке.

Филиппов бродил по дорожкам Летнего сада, вспоминая пушкинского «Медного всадника» — вспоминалось с трудом. Вроде, какой-то Евгений, маленький человек, сошел с ума и что-то кричал бронзовому Петру… Почему в голове крутился именно этот сюжет. возможно, уже искаженный памятью, анализировать не хотелось. Пошли они подальше эти фрейды западные мрачно говорил сам себе Филиппов. Какой-нибудь русский библиотекарь мечтал всех оживить, о бессмертии думал, а им бы только свой фаллос обожествлять.

И тут и возник старик, одетый нищенски, но опрятно. Правда, шарф, обвязывавший его тощую шею, казалось, истлевает прямо на глазах. Незнакомец этот остановился возле Филиппова и улыбнулся.

— Не хотите ли присесть, — он показал рукой на скамейку. Перчатка была рваной, но чистой., более того — белоснежной. — Присядемте, голубчик.

И Филиппов сел с ним рядом, на мгновение ощутив запах цветочного одеколона. Пьет что ли? Да вроде нет, не похоже.

— Вы, как я вижу, человек думающий, — заговорил старик, со свистом выдыхая шипящие, — а приходилось ли вам посвящать свои минуты раздумьям не о частностях бытия, так сказать, даже пусть и значительных, таких, к примеру, как судьба одного человека, того же философа…

Филиппов весь подобрался: мысли читает, кто он?

…но проникать размышлениями своими глубже?

— Глубже? — переспросил Филиппов. Он хотел было достать из кармана сигарету, но ему почему-то стало как-то по-школьному неловко.

— Да курите, голубчик, — старик снова улыбнулся. — От вашего крохотного порока Россия не станет грязнее. Вы же помните: «Пускай заманит и обманет, не пропадешь, не сгинешь ты…»

— С трудом. — Признался Филиппов, чувствуя, что краснеет. У него мгновенно возникло чувство полной своей открытости этому странному нищему: все ведь видит во мне, Господи, все…

— Так что вы думаете о нашей матушке Руси? Небось тоже повторяете за мнимыми интеллигентами, что Россия — мировая яма, разрастается, мол, она как ржавчина и способна поглотить весь мир? А? Признайтесь?

— Да, откровенно говоря, я такую точку зрения впервые слышу.

— И никто вам не твердил, что русский человек — ленив?

— Ну об этом-то на каждом шагу говорят! — Филиппов засмеялся и почувствовал внезапно к старику почти родственное расположение — словно был он дедом-мудрецом из соседней деревни.

— А не знаком ли вам жизненный анекдотец об ученом японце, который приехал на стажировку в наш русский институт, где поставили его в пару к нашему Ване Иванову, который все кофе попивал да перекуры устраивал, пока не завлек и бедного японца. Перестал тот работать, стал тоже кофей попивать да языком болтать. А тут и пора пришла результаты труда выдавать на кон. Ваня-то Иванов поднапрягся, субботу поавралил и кусок воскресенья прихватил. И не просто сдал работу, а в Америку идею свою продал да и уехал туда вскорости. А с японцем, привыкшим работать размеренно, упорно, день за днем, конфуз, разумеется, был. Слыхали?

— Да, похожие анекдоты я знаю. — Филиппов еще веселее и открытие расхохотался.

— Вот они — два конца одной дубины, которой русский человек сам себя колотит: русская депрессия и русское бахвальство. Человек и в том, и в другом становится глуп: в депрессии тогда его только подтолкни, он и петлю накинет… Революция — именно петлей была, ни чем иным. А причина русской депрессии, спросите вы меня, в чем же заключается? Хотите сказать — в лени? Э, нет, это тоже всего лишь следствие. Причина, голубчик мой, все та же — мучается душа, бьется о границы телесные, как бабочка о стекло, ищет выхода к высшему смыслу человеческого бытия. Западный обыватель помещает Бога где-то между банковскими счетами и распорядком дня, а русский человек без веры погибает, поскольку совершенно не способен жить здесь и сейчас.

— Да, да! — Подхватил Филиппов. — Как вы правы! Песня такая есть — «Всю-то я Вселенную проехал, нигде я милой не нашел, я в Россию возвратился. Сердцу слышится привет». Так вот, я полагаю, — Филиппов как-то незаметно для себя перенял стиль стариковской речи, — никуда-то он и не уезжал. Другими словами, сидел в кабаке, а в воображении своем уносился в иные страны. Именно то, что вы, уважаемый, простите не знаю вашего имени — отчества, имеете в виду, говоря, что русский человек не способен жить здесь и сейчас.

— Дмитрий Дмитриевич Ярославцев, — старик привстал и церемонно склонил голову, — ваш покорный слуга. А вас, простите, как звать — величать?

— Меня просто: отец мой Иваном звался, а я стало быть — Владимир Иванович. — Филиппов сделал паузу. И все-таки назвал и фамилию.

— Так в чем же, голубчик Владимир Иванович, тайна русской души?

— Так вам, Дмитрий Дмитриевич, прямо и сказать?

— Так прямо и скажите, Владимир Иванович? — Старик засмеялся. Все морщины его когда-то красивого и теперь еще весьма благородного лица мелко — мелко задрожали.

Засмеялся и Филиппов.

— Дмитрий Дмитриевич, умом-то Россию — матушку не понять! В нее можно только верить. Или не верить, если вам так угодно.

— А не полагаете ли вы, — старик оживился, — что это и есть ее тайна? Поэту она и открылась!

— Это и есть ее тайна? — Переспросил Филиппов.

— Конечно! — Дмитрий Дмитриевич. точно ребенок, хлопал в ладоши, а с шарфа его на темный драп когда-то дорогого пальто, — слетали рассыпавшиеся нитки. — Если, голубчик мой в с е русские, иначе все живущие в России, будут в матушку свою святую в е р и т ь, Россия даст миру пример рукотворного чуда! Кстати, — старик ласково улыбнулся, — никогда вам, Владимир Иванович, — не приходилось удивляться, почему сказочный Иван, который часто лежит на печи да сны глядит, никогда не засыпал, когда батюшка посылал его Сивку— Бурку выслеживать или Жар-птицу ловить… А братья его умные всегда умудрялись ч у д о проспать?

— Признаться, никогда не думал даже на эту тему…

— А послушание-то братья старшие утратили. А что есть послушание в символическом смысле? Вера в Господа нашего. А кто сии умные братья?

— Европейцы, конечно, — Филиппов даже хмыкнул удовлетворенно. — Всякие так германцы.

Старик хитро прищурился. И Филиппов не понял — то ли он согласен с его последним высказыванием, то ли — наоборот — немного насмехается над его прямолинейностью.

— А тогда кто будет серый волк, на коем Иван— Царевич скачет себе и Елену Прекрасную везет?

— А разбойничек русский, разве не так?

И опять старик хитро улыбнулся.

— Пора мне, уважаемый Владимир Иванович, — он встал, — уж простите, если вас потревожил, вы, если не ошибаюсь, человек занятой, ученый, а я с болтовней к вам… Хотя и я…