Утром я пошла в агентство недвижимости. В квадратном, обставленном красивой офисной мебелью, помещении, сидели и стояли молодые мужчины, одетые с той тщательностью и улыбающиеся с тем вежливым равнодушием, какие отличают обычно служителей фирм ритуальных услуг. Словно их близнецы встречали нас в крематории, когда мы провожали в последний путь одноклассника, разбившегося на мотоцикле.

Но здесь они просто работали охранниками.

Молодая женщина-риелтор показала мне на стул возле ее стола. Ритуальные мужчины отступили в четыре угла комнаты, иногда переговариваясь, точно японские манекены.

— Что делать, дом старый, — стала объяснять риелторша, — нужно ждать. Обычно мы продаем за месяц — два, а тут…

— А тут уже полгода или даже … — Я вдруг поняла, что не могу точно назвать срок моего пребывания в этом странном городе… И вообще — что это за мужчины? Может быть, меня давно уже н е т? И только моя душа считает, что у меня есть тело? И это самообман души?

Дрожь пошла по моей коже. Это думала не я, это думала з а м е н я Анна. А я о т к у д а — т о принимала ее мысли, словно телепатически.

— Полгода? — Женщина-риелтор смотрела на меня потрясенно. — Как полгода? Дайте я посмотрю бумаги. — Она стала доставать из ящика черного стола прозрачные папки.

— Вот, ваша квартира… — Она перелистнула страницы договора. — Нет, извините. Это договор вашего соседа, как его… Такой оригинальный старик…

— Так он же умер, Елена, — в комнату незаметно вошла еще одна женщина, рыжая и веснушчатая, — не успел продать сам.

— Но дарственную-то успел оформить.

— А… Понятно, — сказала рыжеволосая, — просто была не в курсе.

Ритуальные манекены переглянулись.

Я была совершенно потрясена. И окончательно растеряна. Когда Василия Поликарповича не стало? В больнице? На улице? И почему знают они, а я ничего и не слышала? Куда подевался Иван?

— В общем, я на вас надеюсь, — почти выкрикнула я, — ищите покупателя! — И торопливо выскочила из душного агентства…

Через полчала я звонила Ивану.

Мы встретились с ним в Первомайском сквере. Уже стоял май, уже или еще, мелькнуло и погасло в мыслях, все расцвело, первые алые и желтые тюльпаны пестрели среди неестественно зеленой травы: она еще не успела привычно запылиться и потускнеть. Топали косолапые дети. И я вдруг с тоской подумала, что Максим забыл меня… Максим? Кто это? Отозвалось в душе прохладным звоном: Мааксимммм!

Иван сидел на крайней скамейке. Его выцветшие джинсы, ветровка и кепка — вся одежда молодого обычного парня — контрастировали с его багровым немолодым лицом и седым, коротко подстриженным чубом. Сирень клубилась за его спиной, обнимая с двух сторон скамейку. Казалось, из фиолетового дыма сейчас появится сказочный джин…

И опять я удивилась: неужели уже май? Или еще май?

Что происходит со временем в этом странном городе, полным нелепых и пугающих людей?

— Рассказывайте! — Иван приподнялся, приветствуя меня. — Опять какое-нибудь полотенце?

Я подробно описала ему разговор в Агентстве недвижимости.

— Или я сошла с ума и у меня провалы в памяти — или здесь что-то не так!

Помятое зеленым змием, когда-то симпатичное лицо Ивана приняло самое серьезное выражение, на какое только было способно. Но настоящего испуга или удивления почему-то в не е прочитывалось.

— Оформил дарственную? Первый раз слышу! Ну старикан, ну…

— По-моему вы не о том, — прервала я его с досадой. — Объясните мне, Василий Поликарпович, что… и в самом деле, он умер?

— Ну, как вам сказать, Анна…

Анна. Что же. Значит, так. В моем мозгу точно прошумела листва. Так. Так.

— …он, в общем-то, и — исчез. — Иван развел руками с растерянной улыбкой. Она так не соответствовала его ответу, что я мгновенно вспомнила телепередачи об алкоголизме, в которых наркологи, с интеллигентскими бородками и красными глазами, весело твердили о том, что у пьяниц искажаются все чувства и ждать от них нормальных эмоциональных реакций совершенно бесполезно.

По лицу Ивана по-прежнему блуждала непонятная улыбка.

— Когда исчез? По— моему еще вчера… или…в общем я видела его совсем недавно! Он наоборот — нашелся. Он сказал мне, что лежал в больнице, обследовался

— Э, да когда это было, — поморщился Иван. — А теперь — фьють! — и пропал.

— Так в милицию надо заявить, — сказала я.

— Обижаете! — Иван резко вскочил со скамейки. — Вы имеете дело, между прочим, с экспертом-криминалистом! В милицию! Да вы! А! — Он с каким-то детским отчаяньем махнул рукой и побежал по аллее.

Я тоже встала и смотрела ему вслед, пытаясь понять: что это — инфантильная обида и дурацкие поведение пьяницы или намеренная хитрость? А если старик написал дарственную на него? Ведь, кажется, у Василия Поликарповича никого не было?

Минуты через три Иван вернулся: он бежал быстро, но забавно семенил. И затормозил возле меня, разбрызгав вокруг тяжелых старых кроссовок фонтанчики мелкого серо-желтого гравия. Ну точно ребенок!

— За сигаретами бегал, — объяснил он, как ни в чем не бывало. И снова плюхнулся на скамейку.

Я тоже присела.

— Подозрительно, все подозрительно, — заговорил он, закуривая. — Похоже, что кто-то из тех, кожаных, которые к нему таскались, уговаривая квартиру продать, и его… того… А предварительно напоили, точно напоили и вырвали дарственную. А в агентстве у них свой человек. Или вообще все свои. Ай-яй-яй! — Он по-бабьи всплеснул руками. — Ведь затаился старый дурак, ничего мне не говорил… Только от вас я и узнал тогда, что к нему ходит покупатель. Все. Крышка старому. Поверьте моей интуиции.

Тюльпаны краснели уже зловеще.

И чернели узкие злые щели тюльпанов желтых.

Так значит амба, так значит крышка.

— Певца Рубашкина помните? — Вдруг спросила я, поднимаясь. — Приятный голос.

— Голос? — Иван насторожился. — Вы говорите — голос?

— Да, а что такое?

— Мне сейчас послушался голос моей покойной жены.

— И что же она сказала?

— Да чушь какую-то, — он сделал вид, что хочет отмахнуться от своего дикого признания, но я видела: ему просто не терпится меня огорошить. — Она сказала: женись на Анне. И… — Он поглядел на меня снизу вверх. — еще добавила: «Иначе тесть Филиппова ее погубит».

— Тесть Филиппова?!

— Все. Больше ничего. — Он был страшно бледен, на лбу искрились капли пота

51

Сказанное Анной о ее провале не поразило и даже не оглушило: рушилось все, и сознание просто постаралось не воспринять произнесенных слов вовсе. Но душа рванулась и понеслась вниз. Колеса электрички выбивали из сердца какие-то мышиные всхлипы, а душа мчалась в черном туннеле… Он не доехал остановки до своего дома — выскочил из вагона. Было еще светло — едва-едва на небе проступало вечернее выражение — и в горстке пассажиров, стоящих на противоположном перроне, Филиппов мгновенно выделил ее — Людмила!

— Володя!

Иногда, меланхолически вычерчивая узоры, Филиппов вспоминал ее и раздумывал о той власти, которую имел над ним Пушкин: не сказочную, а реальную Людмилу вполне по-сказочному украл Черномор. Впрочем, могло ли что-либо произойти в его жизни, не будь какого-то смутно проступающего замысла, который или являлся замыслом судьбы, прочитанным, пусть не вполне внятно, детским сердцем, или принадлежал самому ребенку, придумывающему свою жизнь, используя прочитанные сказки и неправдоподобные истории.

Но — все сбывалось.

И тогда получилось точно так же — будто слезы, лившиеся из его юных глаз, провожающих поезд, увозящий ее к другому, уже были им пролиты когда-то, в воображении, а теперь, когда жестокая разлука встала между ним и ею, он, плача, испытывал только горькую сладость повторения.

Он всегда знал, что она не станет женой его — восемнадцатилетнего, сутулого, худого, способного рыдать над страницами книги, а будет деловито уведена молодым, но уже жиреющим начальничком — крутящимся среди ученых ловким хозяйственником… Впрочем, в качестве Черномора в его мазохистических фантазиях все-таки выступал другой — герой поромантичнее и поизысканнее…