В который раз я шла по утреннему проспекту… И фонтан, и темная арка, и…

— Я, собственно, вас и жду. — Силуэт мужчины, отделившись от влажной стены, качнулся мне навстречу. Окажись он Филипповым, я бы, наверное, упала в обморок.

— Василий Поликарпович?!

— Он самый.

От него слегка припахивало перегаром, но как всегда, старик держался с достоинством и припадал на больную ногу, ступая рядом со мной, четко и равномерно, точно вычерчивал своей походкой кардиограмму совершенно бесстрастного сердца.

Мы подошли к подъезду. И тут я вдруг вспомнила: я ведь никому не говорила о том, что собираюсь утром зайти в старую квартиру, откуда же старик об этом проведал?

— Вы сказали, Василий Поликарпович, что ждали меня, — мы поднимались по лестнице, и приостановились у почтовых ящиков. — Вас Иван предупредил о моем приходе? — Я решила схитрить.

— Иван? — Старик наклонился, пытаясь разглядеть через небольшие, слегка заржавевшие дырочки ящика, есть ли ему какая-нибудь почта. — Воруют, — сказал он с досадой, — у кого-то ключ подходит, а может, хулиганье гвоздиком открывает! Ни открытки. Ерунда!

Он выпрямился и снова стал подниматься по лестнице. Я заметила, что из его нагрудного кармана выглядывают несколько крупных денежных бумажек. О моем вопросе, наверное, он просто забыл. Взяв за подсказку знаменитое «Мы пойдем другим путем», я, уже у дверей квартиры, сказала приветливо: «Вы ждали меня, Василий Поликарпович, хотели поговорить?» — и тут же, по его бессмысленно-удивленному взгляду, поняла: старик, как часто это бывало, просто интересничал: меня он не ждал, и никого, по-видимому, не ждал, а просто возвращался и приостановился покурить в арке… Возвращался?! Откуда!?

— Мы вас потеряли, Василий Поликарпович, — запоздало обрадовалась я, — а вы вот, здесь, нашлись! Вы к родственникам ездили? Иван так волновался…

— К родственникам? — Переспросил старик. Он уже открыл дверь в свою квартиру и, повернув голову, подозрительно взглянул на меня. — Никуда я не ездил. В больнице лежал.

— В больнице? Что-нибудь серьезное?

— Обследовался. — Василий Поликарпович помедлил на пороге, наверное, размышляя пригласить меня зайти или нет, но не пригласил, а, извинившись, прошел к себе и закрыл за собой дверь.

А он, оказывается, человек настроения, подумала я. Сначала обрадовался мне, а потом и в гости не позвал. И деньги получил, даже вроде немалые, а все равно мрачен. Неужели у него такая большая пенсия?

Дверь в квартиру сестры опять не открывалась. Кстати, как все-таки Дубровин, когда я принимала ванну, тогда проник в дом? Ведь мой ключ торчал в замке?

И в этом замке тоже был ключ. Кто-то закрыл дверь изнутри. У меня похолодели ладони, но я заставила себя нажать кнопку звонка.

И дверь тотчас же открылась. На пороге стоял… Дубровин.

— Ха-ха, сказал он, — не ждали, мадам?!

— Хватит меня интриговать, — рассердилась я, входя в квартиру и плюхаясь в кресло. — Давай заваривай кофе и рассказывай мне все начистоту Откуда ключ, зачем ты бросил на палас мою фотографию и тэ дэ и тэ пэ. И вообще — к чему весь этот балаган!

— Ключ, моя дорогая, вы сами и потеряли.

— Что за чушь! Он — вот он!

— Значит у тебя было два ключа.

— Как два?

— Ты сказала мне вчера, что сегодня утром будешь здесь, я решил подъехать, подъехал, вышел из машины. вбежал в подъезд, поднялся по лестнице, думая, что ты уже дома…

— Это не мой дом! — Сердито поправила я.

— …и вдруг вижу, у дверей лежит ключ. Я решил, что ты его потеряла. Поднял, попробовал открыть дверь — подходит. Вот и все. А ты сразу какой-то детектив разводишь: где фотография, где ты был. Я был за углом. — Дубровин захохотал, как всегда, картинно. — Тоже мне следователь по особо важным делам. — Прибавил он.

— Хорошо, — сказала я устало. — Но как ты открыл свою дверь, когда я была в ванной? Я же вставила в замок ключ?

— Женщины — тяжелый народ, — Дубровин усмехнулся. — Для того, чтобы замок был закрыт, нужно хотя бы повернуть в нем ключ. А что с того, что ключ в замке, а замок не закрыт?

— Я забыла закрыть дверь? — Смутилась я.

— Конечно! — Дубровин, поставив на журнальный столику чашки с кофе, поднял театрально вверх руку и я поняла: сейчас последует речь И она не замедлила вылиться на меня, как поток водопроводной воды из сорванного крана.

— Что вы вообще из себя представляете — бабы! На вас, на вашем самообольщении держится вся цивилизация! Не будь ваших неистощимых потребностей, деньги бы уже отмирали! Это вам — надо плечи украшать шкурой убитого зверя! Вы требуете антрекот! А потом вступаете в общество зеленых — лицемерные, низкие потребительницы! Любите ли вы кого-нибудь из мужчин за его духовность! Конечно, — но после того, как ваш избранник получит Госпремию или что-нибудь еще более ценное, лучше зарубежное. Тогда вы и лишения с ним разделите. И то — лишь ради его славы! Майя мира — именно в женщине. Она несет человечеству вечную иллюзию — иллюзию, что так и надо жить — набивая утробу, вешая на себя бриллианты, купаясь в рекламе…

— Майя мира — в женщине, — с каком-то смысле ты прав, — сказала я, прорвавшись через уже ослабевающий поток, — еще Андерсен в Дюймовочке…

— Ну я тебе про Фому, А ты мне про Ерему! — Грубо брякнул Дубровин. И тут же замолчал. Не встречая сопротивления, его речевое словоизвержение обычно почти мгновенно гасло, точно неумелый лесной костерок.

Я мысленно улыбнулась.

— У тебя в волосах пушинка, — Дубровин наклонился к моему плечу и провел по нему рукой. — Все.

И тут я ощутила озноб У меня короткая стрижка! Это у моей Анны волосы ложились на плечи, значит Дубровин снял пушинку не с моих, а с е е волос!

Опять!

Нет, в этом городе больше оставаться нельзя! Здесь какой-то Солярис, честное слово! Все подпадают под его гипнотическое воздействие!

— Послушай, Сергей, — сказала я раздраженно, — у меня мальчиковая стрижка, а ты пушинку находишь где-то у моих предплечий… Это же у Анны были длинные волосы! Ты по-моему все время общаешься на самом деле не со мной, а с ней, у тебя с ней продолжается роман, а я случайно попала в ее тень… ну, или в ее силуэт, вырезанный в пространстве твоей памятью. Пойми, Сережа, — я попыталась улыбнуться мягко и виновато, — Анна и я — разные люди. Вряд ли я похожу на нее так сильно, как тебе бы хотелось. Твое предложение, конечно, адресовано ей, а не мне. Но ее нет. По крайней мере здесь, среди нас нет. Ты должен осознать это. Иначе, честное слово, получается какой-то схизис.

Ее нет, словно эхо прозвучало в душе. Я поднялась из кресла, зачем-то прошла по комнате, вышла в коридор и, совершенно бесцельно, подчиняясь какому-то случайному толчку, как подчиняется кукла желанию кукловода, открыла дверь в другую комнату: в раскрытой постели спала Анна.

Анна!? Нет!

Я резко тряхнула головой. Показалось.

«9 июня

…Когда я очнулась, я увидела рядом с собой Дубровина. Он сидел на постели, возле моих ног, взгляд его, обращенный к окну, был пуст и прозрачен: душа его, видимо, где-то блуждала. Тоскливые длинные губы, растянутые в безжизненной полуулыбке, губы мима, застыли на бледном лице, обрамленном взлохмаченными редкими прядями. Дубровин, который обычно так много и шумно говорил, даже не говорил — кричал, размахивая руками, сейчас казался немым, да и не был ли он и в самом деле таковым от природы — немым, которого чудом обучили речи, но за это лишили главного и органичного способа выражения — пластического языка мимики. Так думала я, глядя на его долгий рот и уныло свисающий кончик носа. Не оттого ли так гулко и пусто гремят его речи, что они не являются отражением того, что происходит в его душе, истинная, врожденная немота Дубровина не в неспособности голосовых связок к произнесению наборов слов, она — в невыразимости его внутреннего мира, который трагически нем, а если бы и мог выразить себя — только так — через пластику движения или гротеск клоунады… Но способности таким образом дать своей душе заговорить задавлены в Дубровине именно усиленным обучением словесной речи…