Узас уже палил из болтера. Оружие рычало и содрогалось в его руках, всаживая в тело демона масс-реактивные снаряды. Снаряды взрывались в зловонном туловище, не производя никакого видимого эффекта. Приглушенные звуки этих бессильных разрывов почти обескураживали.

Ксарл возник рядом с братом, держа на изготовку двуручный цепной меч.

— Брось это! — рявкнул он.

— Оно хочет заполучить навигатора, — возразил Узас, снова перезаряжая и целясь.

И чуть не грохнулся на спину, получив бронированным локтем в наличник от Ксарла.

Узас тряхнул головой, прочищая мозги. Он перевел взгляд с Ксарла на приближающегося демона. Затем схватил Октавию за горло и грубо потащил прочь, следуя в коридор за Ксарлом.

У Калеба не осталось ничего, кроме ярости.

Корсар выбрался из бассейна и вывалился за дверь…

…где его уже ждали. Те, на кого он охотился, собрались в большую стаю. Они скорчились на полу, цеплялись за стены, висели на потолке — двадцать угловатых силуэтов в железных демонических масках. Каждая пара рубиновых глаз сочилась нарисованными красно-серебряными слезами.

Они щебетали, рычали, шипели и отплевывались. Среди них стояли два Повелителя Ночи с взведенными болтерами. Один держал за горло приз Калеба, не обращая внимания на пинки и корчи смертной.

Ее кровь пахла божественно, но Калеб не мог сфокусироваться на этом дивном запахе. Стая сомкнула ряды, двигаясь со звериной слаженностью. Гнев Корсара иссяк, словно гной, вытекший из проколотого нарыва. Казалось, Пантеон покинул его, почувствовав, что он стал бесполезен.

Калеб попытался призвать обратно свои силы: вновь пробудить в себе гнев, забыть про боль и напоить мускулы новой мощью.

Люк за спиной Корсара закрылся, отрезав его вместе с рапторами. Оглянувшись через плечо, Калеб увидел, как их закованный в броню вожак свесился с потолка и запер дверь когтистой клешней.

— Я съем твои глаза, — посулил Люкориф.

Все рапторы прыгнули одновременно.

Говорить было трудно, но она постаралась.

— Пес? — прохрипела она, борясь с болью в горле. — Пес, это я.

Октавия перевернула его. Служитель никогда не отличался ростом и красотой, но сейчас от него осталось и того меньше. Девушка взяла трясущуюся руку раненого в ладонь и сжала пальцы.

— Я устал, госпожа. — Его голос звучал так же слабо, как и ее собственный. — Спасибо вам за имя.

— Пожалуйста.

На глазах у нее выступили слезы. Слезы по мутанту-еретику. Ох, если бы отец видел ее сейчас…

— Благодарю за то, что заботился обо мне.

— Здесь темно. Так же темно, как на Нострамо. — Он облизнул распухшие губы. — Чудовище мертво? Вы в безопасности?

— Да, Пес. Оно умерло, и мне ничего не грозит.

Пес улыбнулся, стиснув грязными пальцами ее руку.

— Идет дождь, госпожа, — чуть слышно хмыкнул он.

Октавия вытерла свои слезы с израненного лица служителя, но он был уже мертв.

XXVI

ПОСЛЕ БОЯ

Узас повернулся к открывающейся двери. Он стоял в центре крошечной кельи, глядя на стену и размышляя о запахе крови, о ее маслянистой пленке на пальцах и на лице и о ее горьковатой сладости, обжигающей и дразнящей язык и губы. В этом запахе, вкусе и ощущении скрывалось имя бога. Бога, которого он ненавидел, но чтил, поскольку бог означал власть.

— Я знал, что ты придешь, — сказал он тому, кто встал на пороге. — После Вилама. После того, что ты сказал в крепости. Я знал, что ты придешь.

Брат вошел в тесную келью — спартанское эхо прежней комнаты Узаса на борту «Завета». Если честно, воссоздать настолько неуютную обстановку было совсем несложно — здесь недоставало лишь груды черепов, костей и старых свитков в углу.

— Я не убивал его, — пробормотал Узас. — Это имеет значение?

— Имело бы, будь это правдой.

Узас понурился. Обвинение рассердило его, но настоящая злость, не говоря уже о ярости, покинула воина этой ночью. Он не спорил и не буйствовал — к чему сопротивляться неизбежному?

— Я не убивал Аркию, — сказал Узас, тщательно выговаривая слова. — Больше я тебе этого не повторю, Талос. Дальше делай как знаешь.

— Аркия был последним в длинной цепочке, брат. До него умерли Кзен, Гриллат и Фарик. А до них Ровейя. А до нее Джена, Керрин и Уливан. Ты больше века истреблял смертных из экипажа «Завета», и на тебе вина за гибель Третьего Когтя. Я не позволю тебе продолжать в том же духе на «Эхе проклятия».

Узас выдавил смешок.

— Я должен взять на себя вину за все убийства, что когда-либо происходили на священных палубах «Завета»?

— За все? Нет. Но на твоих руках кровь многих и многих. Ты этого отрицать не можешь.

Он и не отрицал. Отрицание все равно не принесло бы ему ни малейшей пользы и не спасло бы жизнь.

— Что ж, суд состоялся, и приговор вынесен. Приведи его в исполнение.

Узас опустил голову, чувствуя, как оба сердца забились чаще. Вот… вот и все. Его голова скатится с плеч. И больше не будет боли. Никогда, никогда больше.

Но Пророк не притронулся к оружию. Тишина заставила Узаса выпрямиться и взглянуть на брата в тупом изумлении.

— Ты был подвергнут суду, — Талос произносил слова столь же тщательно, как Узас, отрицавший убийство Аркии, — и отныне связан законом легиона.

Узас стоял неподвижно, не говоря ничего.

— Приговор обвинительный. Ты покрасишь перчатку в красный цвет, в знак последней присяги грешника, и когда твой господин потребует у тебя отдать жизнь, ты подставишь горло под его клинок.

Узас фыркнул и едва не расхохотался. К этой традиции прибегали редко даже во времена былой славы легиона, и он сильно сомневался, что хоть одна банда пронесла давний нострамский обычай сквозь столько веков. На Нострамо членов банд или преступных синдикатов иногда приговаривали к «отсроченной казни», чтобы они могли перед свершением правосудия искупить грехи. На их родной планете приговоренным татуировали ладони, а в легионе старая традиция приняла более простую и наглядную форму — преступникам перекрашивали латные перчатки. Покрасить перчатку в красный цвет грешников означало показать окружающим, что ты живешь лишь благодаря терпению своих братьев и что тебе никогда не будут доверять снова.

— Почему просто не казнить меня?

— Потому что ты должен заплатить долг легиону, прежде чем тебе будет дозволено умереть.

Узас обдумал это — настолько, насколько оставался способен что-либо обдумывать.

— Другие требовали моей смерти, так ведь?

— Да. Но возглавляю вас я. И ответственность за решение лежит на мне.

Узас взглянул на брата и, помедлив, кивнул.

— Я слышу и повинуюсь. Я выкрашу перчатку красным.

Талос развернулся к двери.

— Через час приходи на мостик. У нас осталось еще одно дело.

— Чернецы?

— Нет. Думаю, они погибли вместе с «Заветом».

— Не похоже на Чернецов, — заметил Узас.

Талос пожал плечами и вышел.

Дверь закрылась, и Узас снова остался один. Он поглядел на свои руки и подумал, что в последний раз видит их облаченными во тьму. Чувство потери было настолько реальным и холодным, что заставило его вздрогнуть.

Затем воин недоуменно завертел головой, пытаясь сообразить, где ему раздобыть красную краску.

Она стукнулась затылком о стену и тихо охнула.

— Извини, — шепнул Септимус.

На глазах Октавии выступили слезы, несмотря на то что девушка то и дело моргала.

— Идиот, — с ухмылкой выдала она. — А теперь поставь меня на пол.

— Нет.

Ткань его и ее одежды зашуршала, соприкасаясь. Септимус поцеловал Октавию, легонько, чуть ощутимо скользнув губами по ее губам. У его поцелуя был вкус машинного масла, пота и греха. Девушка снова улыбнулась.

— На вкус ты чистый еретик.