Этот человек сел на скамью чуть поодаль от Моренца, вытащил из кармана пиджака пистолет и положил его к себе на колени. Потом приказал Калугину:

— Развяжи его.

Калугин разрезал ножом веревки, и гестаповец медленно, преодолевая слабость, присел на койке.

— Я — комиссар партизанского отряда Краев, — сказал человек. — Говорят, что вы меня усиленно разыскивали, господин Моренц, после того как я ушел с вашей баржи. Вы меня очень хотели видеть? Ваше желание, наконец, исполнилось.

Моренц был бледен, но спокоен. В нужную минуту гестаповец умел сдерживать свои чувства. Он даже улыбнулся и сказал, глядя прямо в глаза комиссару

— Я слышал, что господин Краев обещал проделать с капитаном Моренцем ту же операцию, какую его люди проделали с моим предшественником капитаном Мауэром. Для этого я вам сейчас понадобился?

— А разве капитан Моренц не заслужил того же, что заслужил его предшественник? — в тон ему опросил комиссар.

— Возможно, — спокойно ответил Моренц. Он хотел сказать, что Краев говорит по-немецки, как чистокровный ариец, но передумал и продолжал: — В конце концов мы — солдаты.

— Вы не солдат! — жестко проговорил комиссар, и Моренц опустил голову, чтобы не видеть его глаз. — Вы — палач! Разве честные солдаты пытают детей и калек?

— Это входит в мои обязанности, — холодно ответил гестаповец. — Я, собственно, не нарушаю инструкций своих начальников.

— Таких же палачей, как вы?

Моренц молчал.

Он сморщился от боли в голове, страшной, невыносимой. Казалось, что к голове приложили раскаленный металл и он проник уже внутрь. И жжет так, что хочется упасть, кататься по полу и выть. И если бы вокруг были свои, он выл и катался бы... Но здесь только враги, и пусть боль усиливается во сто крат, капитан никогда не покажет, как он страдает.

Увидав, как комиссар закуривает, Моренц глотнул слюну. Краев заметил это и протянул ему папиросы.

Моренц закурил.

— Я могу предложить вам сделку, капитан, — сказал комиссар. — Вы дорожите своей жизнью?

— Не больше, чем любой другой солдат, — с хорошо скрываемой надеждой, которая внезапно вспыхнула в нем, ответил гестаповец. — Все зависит от того, какой ценой я могу купить свою жизнь.

Комиссар улыбнулся.

— Нам нужен партизан Иван Глыба, который находится в гестапо, — сказал он. — Вы должны помочь нам освободить его. После этого...

— После этого вы меня расстреляете, — усмехнулся Моренц.

— Нет.

— Освободите?

Моренц посмотрел в глаза комиссара. Надежда на спасение крепла в нем все больше. С надеждой приходила и уверенность в том, что все для него кончится более или менее благополучно.

Сейчас, глядя на Краева, он почти верил: если комиссар даст слово, что отпустит его, слово это будет выполнено...

Однако Краев сказал:

— Нет, освободить вас я не имею права. Вас будут судить. Как военного преступника. Вы отлично понимаете: преступления, лежащие на вашей совести, крайне тяжелы. Но если вы поможете нам вырвать из гестапо Ивана Глыбу, вам, вероятно, будет оказано снисхождение.

Моренц думал. Сосредоточиться на одной мысли не давала боль в голове. После долгого молчания он, наконец, спросил:

— Как практически я могу осуществить ваше требование?

— Сейчас вы напишете записку с приказом, чтобы шофер немедленно явился на баркас. Эту записку передаст Калугин. Явившись сюда, шофер должен увидеть, что вы находитесь в отличном настроении: вы ведь поймали севрюгу. Но... Понимаете, добыть из севрюги икру может только такой опытный рыбак, как Иван Глыба. И шофер вместе с Калугиным должен доставить его сюда. Об этом вы напишите распоряжение своему помощнику Краузе. Собственно, я сам продиктую вам текст письма к Краузе...

— Давайте бумагу и ручку, — коротко сказал гестаповец.

— Пожалуйста. Пишите, капитан. Обер-лейтенанту Краузе. Приказываю немедленно направить ко мне в сопровождении одного конвоира и Калугина партизана Глыбу. Машину не задерживайте. Капитан Моренц. Расписывайтесь, капитан... Хорошо... Теперь — записку шоферу... Хорошо...

Краев взял две бумажки и посмотрел на Моренца. Тот встал.

— Слушайте, капитан. Если вы в присутствии шофера допустите что-нибудь такое, что вызовет в нем подозрение... Вы меня понимаете, капитан Моренц?..

Они вышли из гестапо, и, прежде чем сесть в машину, Глыба долго стоял, пошатываясь, точно пьяный. Внизу шумело море. Может быть, этот шум и не долетал сюда, но Иван был уверен, что слышит, как бьются волны о берег. Он жадно вдыхал запах морского ветра, ему даже казалось, что он ощущает чуть солоноватую влагу, оседающую на его лицо. И больше всего Ивану хотелось сейчас подойти к самому берегу, плеснуть себе в лицо холодной водой, взглянуть на море, а там будь, что будет...

Глыба не задумывался над тем, куда его хотят везти. Ему было все равно: в тюрьму, в лагерь, к черту в зубы — он знал, что дни его сочтены, а попасть в могилу часом раньше или часом позже для Ивана не имело существенного значения.

Подведя Ивана к машине, Петро толкнул его в бок пистолетом, грубо сказал:

— Садись, рыбак. Видишь, какой тебе почет: машина самого господина Моренца.

Руки у Ивана были связаны за спиной, ему трудно было со своей деревянной ногой сесть в машину, и он сказал шоферу:

— Помоги, парень. Ты хоть и немец, а морда у тебя не дюже злая.

Шофер открыл дверцу, приподнялся, втянул Ивана на заднее сиденье. Калугин сел с одной стороны, немецкий солдат-конвоир — с другой.

Машина тронулась.

Замелькали в темноте домики с наглухо закрытыми ставнями, промчался грузовик с солдатами в касках, остался позади порт. Словно для того, чтобы увидел все-таки рыбак Иван Глыба свою родную стихию, шофер свернул на дорогу, идущую вдоль берега. Иван не отрываясь глядел на пену прибоя. И чувствовал, как гулко бьется сердце, как туманится в голове от радости. Покатились по заросшим щекам две непрошеные слезы, доползли до уголков рта и слизнул их рыбак, чтобы никто не увидел его слабости.

Петро сказал:

— Давно, Иван, с морем ты не видался. Истосковался, небось?

Иван не ответил. И хотя не почувствовал в голосе Петра насмешки, хотя показалось Ивану странным, что голос у Петра вроде как участливый, все же подумал: «А что ты, Иуда, можешь понять в человеческой тоске?»

— Почему не спрашиваешь, Иван, куда везут тебя? — после долгого молчания спросил Калугин.

И на этот раз Иван не ответил. Только когда миновали город, Глыба заговорил:

— Люто мы ненавидим друг друга, Петро, — сказал он. — Знаю я, что ты готов мне горло перегрызть, да и я б в долгу не остался, а все же богом молю тебя: скажи, где мой меньшой брательник? Куда вы его дели? Понимаешь ведь ты, Петро, ради него я на муки и смерть пошел, так скажи мне хоть слово о Леньке...

Немец, сидевший по правую сторону Ивана, сказал:

— Молчайт!

— Скажи, Петро, — продолжал Иван. — Ты ж русский человек, хоть и стал таким гадом... У тебя ж у самого братушка есть, Петро... Видишь, как унижаюсь перед тобой? Потому, если помирать придется, легче будет, когда узнаю...

— Молчайт! — снова закричал немец и даже приподнялся с места.

Петро легонько толкнул Ивана в бок, сказал:

— Молчи, Иван. — И громче: — Сказано тебе, нельзя разговаривать! Молчи!

И опять Ивану показалось, что голос у Петра не злой, а сочувственный. «С чего бы это? — подумал Глыба. — Совесть, что ли, заговорила? Так откуда она, совесть, у таких?..»

Машина резко свернула влево и по песку пошла прямо к морю. Потом остановилась, и Калугин сказал:

— Приехали.

Немец вылез первым, взял автомат на изготовку, приказал Ивану:

— Вылезать!

Баркас стоял недалеко от берега, и, хотя была уже ночь, его силуэт четко выделялся на темной воде. Немец подозрительно осмотрелся. Видимо, солдата пугала пустынность берега, тишина. Он прижимал к себе автомат, топтался на месте, не зная, что делать. Но вот от баркаса отвалила шлюпка с одним гребцом, и Калугин подтолкнул Ивана: