Тот молчал. Слышал ли он что-нибудь? За спиной неожиданно раздалась пулеметная очередь — техник опробовал оружие, но Яков даже не оглянулся. Дочитав статью, он теперь снова смотрел на портрет брата в черной траурной рамке. Нет Абрама — и будто вынули из тела душу. Стало пусто и холодно.

Мы им, гадам, за Абрама!.. — Нечмирев сжал кулак.

Яков молчал…

2

Двадцать три часа пять минут. Осталось всего четверть часа, а этот тип все бродит у старого мола, будто здесь приморский бульвар. Пройдет вперед, вернется, и все поглядывает на «Пристань Глухарь». Что ему нужно? Он не может в темноте видеть Игната, притаившегося у борта баржи, но Игнату хорошо виден его силуэт: чуть согнутая фигура с палкой в руке, шляпа с широкими полями, на плечах венцерада, хотя дождь давно перестал.

Тусклые звезды смотрят вниз, на баржу, на Игната и на этого типа в шляпе. Луны нет; море плещется у пристани, темное, неприветливое. В порту — ни одного огонька; город тоже утонул во мраке. Из кормового отсека, как из преисподней, доносятся чуть слышные звуки гитары и приглушенный голос: «Ах, когда солнышко пригреет, я усну глубоким сном…» Поет молдаванин Кирилл, у которого гитлеровцы изнасиловали тринадцатилетнюю сестренку. Кирилл — славный парень, но с ним не поговоришь. Он молчит день и ночь, смотрит на всех зверем, и только с гитарой говорит ласково, задушевно… Двадцать три часа тринадцать минут. Игнату кажется, что он уже слышит нарастающий гул моторов. Летят? Что ж, он все равно даст сигнал, хотя тип с накинутой на плечи венцерадой и увидит свет фонарика. Нет, это толькопомерещилось… Самолетов еще нет. Осталось семь минут… Если бы вышел Кирилл! Он помог бы избавиться от человека в венцераде. «Ах, расскажи, расскажи, бродяга…»— поет Кирилл. Лойла, его сестренка, живет теперь с ним на барже. У нее большие черные глаза, в которых после той страшной ночи боль и испуг. Когда Кирилл уходит на работу в порт, Лойла забивается под нары в кучу тряпья и лежит там целый день, затаившись, как мышонок. С каждым часом она все больше и больше худеет, бледнеет, и кажется: жизнь остается только в ее больших печальных глазах. Маленькая Лойла… Суровый, угрюмый Кирилл берет иногда ее на руки, прижимает к своей широкой труди и говорит: «Лойла, песенка моя, что же ты таешь, как свечка? Вот кончится война, увезу тебя в горы. Там поправишься…»

Осталось пять минут. Игнат плотнее прижался к борту, выглянул. Тип в венцераде остановился около чугунной тумбы. Похоже, что он к чему-то прислушивается. А время идет быстро-быстро. Игнат с тоской поглядывает на черное небо и на человека у тумбы. Может быть, человек что-то узнал и пришел следить? Что ж, тогда — конец. Игнат все равно выполнит первое задание. Первое и, может быть, последнее…

Внезапно он увидел на берегу еще один силуэт. Какой-то человек, словно вынырнув из воды, поднялся по каменным ступеням уходившей в море лестницы и быстро пошел в сторону. Он что-то нес на спине — это видно было по его согнутой фигуре. В ту же секунду человек в венцераде направился вслед за этим неизвестно откуда появившимся пришельцем.

Ровный, мощный гул заполнил тишину. Ближе, ближе. Игнат вскочил, сделал несколько шагов и лег за бухтой троса: она закрывает берег, оттуда не будут видны вспышки фонарика. Теперь гул моторов раздавался прямо над головой. Вытянув руку вдоль палубы, Игнат включил фонарик. Три короткие вспышки, пять секунд пауза, снова три вспышки. Видят или нет? Андрей как-то говорил, что темной ночью сверху виден даже свет вспыхнувшей цигарки. Игнат шепотом отсчитывал секунды: «Три, четыре, пять…» — и снова включал фонарик. Как будто гул моторов не удаляется. Может быть, они кружатся на одном месте? Почему молчат зенитки? Немцы не хотят себя обнаруживать? «Три, четыре, пять…»

Игнат чуть не вскрикнул от радости: прямо над портом, где стояли груженые баржи и буксиры, в небе повис огромный яркий факел. Он осветил море, порт, «Пристань Глухарь», каждую лодчонку, тихо покачивающуюся на волнах. Ночь мгновенно ушла. С западной стороны порта тявкнули «эрликоны». На секунду смолкли, словно прислушиваясь, потом длинные красные и белые трассы стремительно понеслись к звездам, расцвечивая небо. И в ту же секунду недалеко от «Пристани Глухарь» взметнулся фонтан воды. Баржа качнулась, солоноватые брызги упали на счастливое лицо Игната. Он поднял руку, чтобы вытереть влажный лоб, и замер: рядом, облокотившись о борт баржи, стоял высокий человек. Казалось, он прислушивается к гулу моторов. Игнат сел, стараясь незаметно спрятать фонарик в карман.

— Выбрось эту штуку за борт, Игнат, — тихо сказал Кирилл.

3

Эскадрилья летела клином. Справа от ведущего шел Райтман, за ним, замыкая правое крыло, вел самолет Нечмирев. Тихий Дон лежал далеко внизу, как застывшая сталь в изогнутом желобе. Тускло поблескивая, могучая река словно остановила свой бег. И только в конце пути сталь будто опять разогрели, она вспенилась, выплеснулась через край и разлилась широким плесом: под крыльями машин лежали гирла, дальше начиналось море…

Если пилот летит в тылу врага, он особенно чутко прислушивается к работе моторов, не спускает глаз с многочисленных приборов. Заколеблется стрелка манометра, прыгнет в сторону стрелка тахометра, покажется летчику, что сильнее вибрирует крыло или стабилизатор, — он начинает вглядываться в неуютную землю, посматривать на карту: где есть место поглуше, подальше от скоплений войск и поровнее? Может быть, удастся сесть, и неуютная земля все-таки встретит по-матерински, укроет от чужих глаз, поможет затеряться в лесах и оврагах. А не удастся сесть — что ж, есть парашют, внизу привычная, всегда желанная земля…

Если пилот летит над морем, все чувства его обострены до предела. Он слышит моторы так, как слышит удары пульса в набухших от напряжения венах. Он чувствует каждое движение машины внутренне, помимо своего желания: пилот знает, что жизнь мотора и его собственная жизнь неразрывно связаны воедино…

Гирла остались позади, земля скрылась в темноте ночи. Море слилось с небом; пустынный океан воды и воздуха был безбрежен и холоден, он словно лежал вне мира. Чувство одиночества подбиралось к самому сердцу. Чуть вздрогнет крыло, послышатся перебои — и все внутри похолодеет. Незачем смотреть на карту, незачем до боли в глазах вглядываться в темноту: море — не земля, летчик не посадит машину на этой равнине, да и выпрыгну ть некуда. Секунда — и все исчезнет в волнах, не останется никакого следа…

Райтман смотрел на черное небо, где слегка покачивались звезды. Вот на эти звезды, может быть, смотрел и Абрам, когда вел свой тяжелый бомбардировщик в ту последнюю для него ночь. О чем он тогда думал? Чувствовал ли, что это был его последний рейс? Абрам… Был Абрам, брат, товарищ — и вот уже нет его. Как этому поверить? Перед глазами Яши все время вставала картина гибели брата.

Вот они летят бомбить какой-то важный объект. Тяжело, надрывно гудят четыре мотора. Такая же черная, как сейчас, ночь, только внизу не море, а угрюмая мрачная земля. Абрам сидит за штурвалом, как всегда, спокойный, сосредоточенный. Цель все ближе и ближе. Это чувствуется по усиливающемуся обстрелу с земли: на подступах к объекту немцы поставили мощный огневой заслон. Разрывы вспыхивают у самых крыльев, машина вздрагивает, будто пугаясь грохота. Абрам говорит экипажу:

Пройдем, товарищи. Надо пройти.

Вдруг механик кричит:

Крайний правый отказал, командир!

Абрам и сам чувствует, что один из моторов уже не работает. Машина идет со снижением и чуть-чуть юзом. Но цель — рядом. Шквал зенитного огня ревет, слепит. В яркой вспышке луча прожектора Абрам увидел, как снаряд прошел через крыло и разорвался вверху. Машина накренилась. Абрам с трудом выровнял ее и приказал:

Приготовиться!

Бомбы посыпались вниз, земля содрогнулась, широкий огненный смерч поднялся к небу. Абрам улыбнулся, облегченно сказал радисту:

Давай, Коля, радиограмму; «Задание выполнено, объект уничтожен. Возвращаемся на базу, все в порядке». — Потом подумал и проговорил — «Все в порядке»— не надо. Давай так: «Много повреждений, идем на трех моторах. Будем…»