Недолгая дорога до госпиталя принесла ему еще несколько приятных минут. Например, когда их джип повстречал подходившие из тыла подкрепления и солдаты, совершенно обалдев, уставились на раненых, а он, весь в крови и грязи, вдруг оскалился на них по-волчьи… и подмигнул. И хотя все это было здорово, но он постоянно чувствовал в своей душе какую-то горечь и сожаление оттого, что все это — лишь коротенькая интермедия, небольшой антракт, что впереди нет ничего хорошего — ни желанной эвакуации, ни каких-либо других благ, из-за которых, по-видимому, и завидовали ему эти ошалело уставившиеся на него парни, направляющиеся на передовую. И снова, непонятно почему, он расчувствовался и захлюпал носом. Сидевший рядом водитель (добросовестный служака, не отрывавший ни на миг рук от баранки) молча глядел вперед, всем своим видом тактично выказывая свое безразличие к происходящему. В конце концов это подействовало на Файфа, и понемногу он успокоился.

В дивизионном госпитале его запихнули в наспех натянутую восьмиместную палатку, где находились еще трое раненых. Все они были незнакомы между собой, он тоже никого не знал, и поэтому какое-то время они все сидели молча, вздыхая или негромко постанывая. Но постепенно палатка заполнилась другими ранеными, потом поставили еще две раскладушки, прямо посредине, у центрального столба, так что их стало здесь уже десять человек. В этот вечер уже никого не вызывали на осмотр, хотя санитары и заходили пару раз, выполняли какие-то процедуры. Когда пришло время ужина, все ходячие потянулись на кухню, выстроились там под пальмами, как обычно бывает в части, в длинную очередь, повара споро швыряли им в миски еду, а потом в предвечернем полумраке, пока окончательно не стемнело, они все долго ходили от палатки к палатке, разглядывая, выспрашивая, выискивая знакомых или однополчан. Файфу удалось отыскать четверых солдат из третьей роты, но все они были ранены раньше его и ничего нового о роте рассказать не могли. Они посидели в потемках, осторожно покуривая в кулак, все ждали, когда начнется ночной налет. Когда же в конце концов москиты загнали их в палатки (налет давно уже закончился), Файф улегся на койке, но даже не пытался заснуть, перебирая в памяти снова и снова события этого дня и сетуя на свою невезучесть, на это оказавшееся столь легким ранение. Да если бы он и попытался заснуть, сделать это было очень трудно — то у них в палатке, то где-то по соседству во сне кричали раненые, кто от боли, а кто из-за кошмаров. Наконец ему удалось задремать, но не надолго — вскоре он вскочил, разбуженный собственным криком.

На следующий день Файфа вызвали к врачу, но разговор у них был недолгий. Осмотрев рану, врач повернул его лицом к себе и с весьма приятной улыбкой объяснил, что череп у него не только не пробит, но даже и трещинки нет, а рана его, по сути дела, не что иное, как здоровенная шишка. Судя по всему, он ожидал, что Файфа это сообщение крайне обрадует. Подполковник Рот (Файф слышал, что именно так обращался к врачу санитар) был здоровенным, весьма упитанным мужчиной с красивой, курчавой, густо отливавшей серебром шевелюрой и широким, мясистым лицом процветающего частного врача из большого города. У него и голос был под стать — густой и сочный, с явными повелительными, начальственными интонациями, а глаза казались сделанными из холодной голубоватой стали — типичные «стальные глаза», которые (Файф подумал об этом с затаенной солдатской ухмылкой) было бы неплохо увидеть в тот момент, когда на них угрожающе надвинется вплотную острый конец армейского штыка. До последней минуты он все еще надеялся, что врачи в госпитале сочтут его состояние более тяжелым, чем Хейнс, это его все время волновало, и волнение было, очевидно, написано у него на лице, хотя он всячески старался скрыть это от врача.

— Очень хорошо, сэр, — только и смог он ответить. — Да вот только беда у меня — без очков я остался…

— Без чего? — Глаза подполковника Рота сразу расширились, стальной отблеск в них стал еще более видимым. — Что ты там еще потерял?

— Очки. Когда меня ранило, очки мои разбились, сэр. — Файф чувствовал, что в этот момент у него на лице появилось наполовину виноватое и на три четверти страдальческое выражение. Но ведь он ходил в очках всю жизнь, с пятилетнего возраста, едва-едва различал черты человека или предмета на трехметровом расстоянии, как же он мог не сказать об этом.

— Я ведь почти слепой без очков. — Он умышленно не добавил «сэр».

Подполковник Рот даже не пытался скрыть свое отвращение и презрение к этому солдату. Правда, он не выкрикнул «трус!» ему в лицо, но взгляд его был красноречивее слов.

— Солдат, — бросил он, — у нас тут десятки тяжело раненных и даже умирающих. А ты с какими-то очками. Подумай сам, ну что я могу сделать?

— Так я же о том, что без очков какой от меня прок? Никакого! — ответил Файф. Вообще-то он не собирался говорить о том, что и так было очевидно, но слова сами сорвались с губ.

Подполковник Рот поднялся со стула, обошел солдата сзади и довольно грубо принялся накладывать повязку на голову, пользуясь лейкопластырем.

— Скажи-ка еще раз, как твоя фамилия, солдат? — спросил он строго, с почти угрожающими интонациями в голосе.

— Файф, сэр. Капрал Джоффри Файф, — ответил тот, и у него сжалось сердце оттого, что он вдруг почувствовал, как неумолимо надвигается на него армейская бюрократическая машина — вот-вот она сомнет и навеки заклеймит его, ведь именно это, надо думать, собирались сейчас сделать «стальные глаза».

— Что ж, капрал, — сказал, не скрывая презрения, подполковник Рот, — побудешь несколько деньков в госпитале, пока рана подживет, отдохнешь немного, а там снова в часть. И обещаю тебе забыть обо всем том, что тут у нас было. Что касается очков, то тебе, очевидно, известно, что в здешних условиях у нас нет оптической мастерской, и я тут ничем тебе помочь не могу. Ясно? Да, по правде сказать, я ужасно не люблю всякие там симуляции. И симулянтов тоже. Хотя ничего не попишешь, приходится мириться со всякими — солдаты нам нужны. Даже самые дрянные… Будет возможность, проверим тебе зрение и, может быть, даже вышлем в Австралию заказ на очки. Да только очень уж это длинная история. — Губы врача искривились в презрительной усмешке. — Вот так. А теперь ступай!

Файфу было совершенно ясно, что он немедленно, сейчас же должен сделать решающий выбор — продолжать, не боясь последствий, настаивать на том, что он близорук и не может идти в строй, или же немедленно замолчать, проглотить обиду и пожинать потом плоды. Однако что-то в поведении «стальных глаз», какая-то подчеркнутая твердость и даже самоуверенность подсказали ему, что настаивать бесполезно.

— Слушаюсь, сэр! Благодарю вас, сэр! — только и нашел он, что ответить, и поднялся со стула, отводя в сторону глаза, чтобы врач не увидел, какой ненавистью были они наполнены.

Оказавшись на воздухе, Файф вновь задумался о том, как могло бы обернуться дело, продолжи он разговор насчет очков. Ведь могло случиться и так, что его отправили бы с острова. А то дал себя уговорить, как дурак…

Немного погодя Файф отправился побродить среди госпитальных палаток, откуда то и дело слышались то стоны, то вздохи, надеясь найти кого-нибудь из роты, кто прибыл после него и мог сообщить новости. Здесь он увидел Сторма, сидевшего на койке и безучастно разглядывавшего свою ранку с синеватыми краешками.

Дивизионный эвакогоспиталь был развернут вблизи пересечения двух разбитых в грязь, извивающихся в кокосовых рощах главных дорог острова. К сожалению, никому не пришло в голову подумать о том, что этот важный перекресток находится всего лишь в пятистах-шестистах метрах от границы аэродрома, являвшегося самой главной целью японских бомбардировщиков. И хотя бомбы ни разу не упали на территорию госпиталя, укрепив тем самым веру военных планировщиков в свою непогрешимость, никакая статистика не была в силах подсчитать тот огромный нервный и психический ущерб, который подобная дислокация нанесла тысячам находившимся здесь раненых и больных. Никакие жалобы и сетования не принимались в расчет, поскольку считалось, что госпиталь работает совершенно нормально и задачу свою выполняет наилучшим образом.