Еще во время пребывания в полевом госпитале Сторм и Файф вволю наговорились между собой. Как только утром заканчивался обход, Файф тотчас же отправлялся к Сторму, словно сын к отцу или младший брат к старшему, и начинал отчаянно жаловаться ему, что его ранение в голову оказалось не таким серьезным, как он предполагал. А оно действительно было не то что очень серьезное, а совершенно пустяковое, так что шансов на эвакуацию у Файфа не было. Когда он наконец убедился в этом, отчаянию его не было предела, он чуть с ума не сошел от возмущения и страха.

Когда в том первом бою Файф понял, что ранен, почувствовал, как полилась его кровь, его охватила безумная радость от мысли, что, слава богу, для него уже все позади и ему не надо больше воевать, а также страстное желание как можно скорее убраться за обратный скат высоты 209, где не надо будет опасаться вторичного ранения, а может быть, и гибели. Вспоминая потом себя в те минуты, он не мог припомнить никакой другой мысли, которая бы занимала его тогда, пока он не добрался до спасительного укрытия за высотой 209. Здесь он увидел нечто такое, что быстро изменило ход его мыслей.

На крутом склоне высоты, среди валявшегося тут всякого барахла, включая брошенные кем-то две винтовки, стояли санитарные носилки. На них лежал убитый солдат, совсем еще мальчик. Глаза и рот его были закрыты, одна рука свесилась вниз, другая же, та, что была вытянута вдоль тела, оказалась погруженной по кисть в уже почти застывшую, похожую на желе кровь, которая полностью заполнила провисшую под тяжестью тела парусину носилок. Остолбенев от этого страшного зрелища, Файф с трудом догадался, что парня, видимо, ударило осколком тогда, когда его, уже раненного, санитары пытались вынести из боя. Но больше всего его потряс не сам этот факт, а рука убитого, погруженная по кисть в собственную кровь. У Файфа даже комок к горлу подступил, захотелось заорать что есть духу: «Люди! Поглядите, что же вы творите! Что вы сделали с этим мальчишкой! А ведь я тоже мог оказаться на его месте. Да, я! Вы только подумайте об этом, люди! Ну не звери же вы, а люди!»

Просвистевшая где-то около уха пуля быстро привела его в чувство, он с ужасом огляделся вокруг, попытался побежать, но склон был слишком крут, он еле карабкался по нему. В страхе ему почудилось, что уже не одна, а несколько пуль ударили в землю неподалеку от него. В общем, что-то с ним тогда действительно произошло, и все из-за этого похожего на мальчика убитого солдата. И когда он наконец добрался до пункта сбора раненых, он не мог говорить, только всхлипывал бессвязно.

На батальонном пункте с ним обошлись довольно внимательно. Правда, здесь царила такая неразбериха, что просто невозможно было что-либо понять. Казалось, будто тысячи людей в беспорядке мечутся на крохотном пятачке, сталкиваются друг с другом, путаются под ногами, стонут, причитают, плачут. Он уселся в конце длинной очереди раненых, ожидавших приема врача, все они были вроде не в себе, измазаны кровью, стонали от боли. И он был такой же, как все, все время стирал со лба набегавшую кровь, а она накапливалась снова и снова и капала ему на рубашку. Единственное, что ему тогда хотелось, — никогда больше не возвращаться туда, к подножию холма. Он не совершил ничего выдающегося, даже элементарной храбрости не проявил, но тут их всех, наверное, считают героями. А ведь он, по правде говоря, даже долг свой и то толком не смог выполнить. Только уж черта лысого он кому-нибудь про это расскажет…

Наконец подошла его очередь. Врач промыл рану, осмотрел ее, покачал головой:

— Пока еще ничего не ясно. В таких случаях сразу ничего сказать нельзя. — Он принялся бинтовать ему голову, сделав что-то вроде тюрбана из бинтов. Потом бросил: — Ходить не смей! Ни в коем случае. Посиди вон там, тебя на носилках отнесут.

После этого санитар укрепил ему на рубашку цветную бирку, и они с врачом перешли к следующему раненому.

— Ты меня понял? — снова обернулся врач к Файфу. — Сиди и жди. — Он вернулся к нему, нагнулся, посмотрел в глаза, пощелкал пальцами перед лицом. — Ходить не смей, ясно?

— Так точно, сэр, — ответил Файф. Ему казалось, будто он глядит на все это со стороны, откуда-то издалека. Он пытался сосредоточиться и понять, чувствует ли он приближающуюся смерть.

— Ладно, — бросил наконец врач. — И не забудь, что я тебе приказывал. — Повернувшись, он пошел дальше вдоль линии раненых.

Через некоторое время пришли четверо здоровенных солдат, уложили Файфа на носилки и потащили куда-то. Хотя стояла нестерпимая жара, ему все время было холодно, знобило, и он с удовольствием натянул на себя одеяло.

«Черт побери, — думал он, — а дело вроде бы идет на лад. Раз я так плох, что даже ходить нельзя, значит, есть шанс попасть в эвакуацию. Может быть, в Австралию?» Дорога шла в гору, санитары часто отдыхали, и, когда они остановились в последний раз, перед тем как одолеть самый крутой участок, за которым стояли санитарные джипы, он приподнялся на носилках и сказал:

— Слышь-ка, парни, я вроде бы и сам могу дальше дотопать. Может, вам вернуться? Там ведь, поди, и потяжелее раненые есть…

Но чья-то рука спокойно легла ему на плечо, прижала к парусине носилок.

— Лежи, лежи, браток. Это уж наша забота, кого и куда тащить.

«До чего же славные ребята», — подумал он, чувствуя, что впадает в какое-то полузабытье. Что ж, такая, видно, у него счастливая звезда. Видимо, он отвоевался, и назад уже пути нет. И отделался он как будто легко. Могло быть и хуже, как у других парней — Кекка, Джекса или Бида.

Однако когда его доставили на полковой эвакопункт, дела вдруг приняли другой оборот. Пропутешествовав вместе с тремя другими лежачими ранеными на санитарной машине, он сразу попал в палатку, где за четырьмя столами работали четыре хирурга. Рядом с каждым из них стоял еще один стол, на который клали очередного раненого, — так что всего в палатке было восемь столов. Файфа уложили на единственный свободный стол, стоявший около старика доктора, Хейнса, главного полкового врача. Рыжий и седой, с большой лысиной и обвислым животом, Хейнс оперировал, не выпуская изо рта погасшего окурка сигары, время от времени бормоча что-то себе под нос. Однажды, еще до войны, Файф заболел и приходил к Хейнсу на прием в полковой лазарет. Тогда он показался ему (как и многим другим солдатам) этаким добрым старичком. Сейчас же это был совсем другой человек. Файф перевел взгляд на его пациента, и у него глаза полезли на лоб. Это был молодой, сухощавый, довольно интересный парень с хорошо развитой мускулатурой и прекрасной кожей, гладкой и белой, если не считать здоровенной кровоточащей дыры как раз под правой лопаткой. Парень сидел на краю стола, свесив ноги, и Хейнс, без конца гоняя свою сигару из одного угла рта в другой, придерживая пинцетом и ловко работая ножницами, обстригал вокруг раны лоскуты кожи. Вид этой раны настолько заворожил Файфа, что он глаз не мог от нее оторвать. Кровь, накапливаясь все время в глубине отверстия и переполняя края раны, медленно темными ручейками стекала вниз по гладкой и чистой коже. Когда такой ручеек добирался почти до пояса, Хейнс движением снизу вверх небрежно стирал его марлевым тампоном, как бы загоняя кровь назад в рану, и продолжал работать. Но поток не сдавался, он постепенно накапливался снова и переливался через край. Закончив наконец обработку раны, врач забинтовал раненого, слегка хлопнул парня по здоровому плечу. В его глазах появилось что-то вроде улыбки:

— О'кей, парень, полежи теперь, пока за тобой не придут. Ну а если там что и осталось, в госпитале разберутся. Во всяком случае, я тебе на спине симпатичную дырочку сделал. Лучше не сыщешь до самого Мельбурна. Эй, санитар! — Он недовольно перекатил окурок сигары из правого угла в левый. — Носильщики!

Опустившийся на стол раненый молчал и полусонно улыбался осоловевшими от морфия глазами. Файфу вдруг показалось, что он вновь очутился в мире людей, но только чувствовал себя здесь каким-то чужаком. Хейнс повернулся к нему: