Арбр все еще непонимающе глядел на него. Долл только ухмыльнулся. Краем глаза он видел, как правее и левее его уже развертываются в цепь два отделения. Четвертое же, которым командовал Торн, оставалось в резерве.

Долл в общем-то не очень был уверен, что они действительно находятся в мертвом пространстве японского пулемета. Кто там его знает, этого пулеметчика, возьмет и опустит ствол немного пониже. Тем не менее он решил рискнуть и не стал ползти, а пошел, лишь немного пригнувшись. Однако не успели они сделать и десятка шагов, как наверху, на холме, вдруг раздались чьи-то громкие крики, взрывы гранат, и пулемет словно захлебнулся. Тут же сверху закричали, и кричали явно американцы:

— Эй, кончай стрелять! Прекратить огонь! Здесь третий батальон. Свои мы!

На Долла напало такое отчаяние, что он едва не заревел от злости, даже губу закусил, чтобы сдержаться. Надо же так не повезти! Был уже почти героем, пару шагов сталось сделать! И так вот получилось. Ну не обидно ли?! Зря, значит, кровь кипела и в ушах стучало. Все зря!

Буквально через несколько секунд прекратился и минометный огонь, и какая-то необычайная тишина опустилась на джунгли, будто все вдруг остановилось, замолчало, умерло. Люди с трудом привыкали к этой странной тишине, никак не могли освоиться с мыслью, что им пока не грозит опасность быть убитыми. Неподалеку слышались негромкие стоны, чей-то приглушенный плач, но раненых было не очень много. Два ротных санитара (это были новички, прибывшие на замену убитым) оказывали им помощь, переходя от одного к другому. «Эти быстро наберутся опыта», — подумал сержант Бек. Солдаты, лежавшие ближе других, стали нехотя подниматься на ноги, подходить к нему. В ту же самую минуту он увидел, как из-за деревьев, решительно перешагивая через тех, кто еще лежал, показался лейтенант Джордж Бэнд.

— Как обстановка, Бек? — бросил он на ходу, подходя к сержанту.

— Да вроде третий батальон уже занял высоту «Морской огурец», сэр.

— А почему минометы замолчали?

— Не знаю, сэр. Может, наша артиллерия подавила. Я их по радио просил огоньку подбавить.

— Что ж, отлично, сержант. Как говорится, полный порядок. А теперь не плохо бы подняться туда и посмотреть все собственными глазами. — Поправив на носу очки в стальной оправе, Бэнд решительно направился вверх по склону, двигаясь туда, где стояли увешанные гранатами Долл и два его солдата. Бек удивленно поглядел ему вслед, и ему захотелось крепко выругаться.

— А вы, ребята, гляжу, вырядились, прямо что твоя новогодняя елка, — бросил он Доллу вроде бы шутливо. — Как же это вы так ухитрились?

Конечно, это была грубая ошибка с его стороны. Даже очень грубая, хотя Бэнд и не подозревал об этом. Он прошагал мимо Долла и его двух напарников и, раздвигая ногами кустарник, начал карабкаться по крутому склону. Солдаты взвода медленно по двое и по трое двинулись следом. Бек не пошел с ними, задержавшись, чтобы посмотреть, как дела у раненых. Вполне возможно, что в другой ситуации он о них и не подумал бы и уж, во всяком случае, не стал бы тратить на них время, но появление командира роты заставило его действовать не так, как обычно.

Почему же Бэнд это сказал? Этого никто не знал. Более того, поступи так же или скажи эти же слова другой человек, не Бэнд, это никого не привело бы в замешательство, никому не показалось бы ошибкой. Но все, кто видел и слышал его в эти минуты, немедленно с возмущением зафиксировали это в самых секретных, самых сокровенных уголках души, уверенные, что никогда уже не забудут. Те же, кто сам не видел и не слышал этого, быстро узнают все от очевидцев, которые непременно поспешат сделать это при первой же возможности, и они тоже с негодованием зафиксируют факт, чтобы сохранить его в душе и сердце как можно дольше. Да уж, пусть лейтенант Бэнд не воображает, что они так просто забудут Джимми Стейна по прозвищу Раскоряка. И нечего ему пытаться лезть им на глаза и забираться в душу.

Джордж Бэнд всего этого не знал. Чувствовал он себя вполне прилично, и у него на душе было все время хорошо и покойно. Взять хотя бы этот минометный обстрел. Он спокойно лежал себе в чаще леса, вне зоны поражения, там, где залегла основная часть роты, и не думал лезть вперед. Он отлично слышал вопли и стопы раненых, даже, может быть, сочувствовал им, но это не имело никакого значения. Кто сказал, что он обязательно должен быть впереди, там, где рвутся мины? Да это кроме всего прочего было бы и тактической ошибкой. Его место именно здесь, в районе, откуда он может управлять ротой, ну, хотя бы теми взводами, что находятся рядом. И даже если бы ему захотелось выдвинуться, он не имел на это права. Что касается эмоций, то они у него ничуть не отличались от тех, которые кипели в душе Бека, Долла и всех остальных.

Так же отлично чувствовал он себя и накануне вечером, когда был в гостях у нового командира батальона, прибывшего к ним из соседнего полка. Надо сказать, что способность всегда сохранять только хорошее настроение появилась у него сравнительно недавно, а точнее, сразу же после того, как его назначили ротным командиром. Но раз появившись, она прочно обосновалась в душе, разрастаясь буквально не по дням, а по часам. Он и раньше знал, что непременно добьется своего, вчера же вечером почувствовал это с новой силой — особенно тогда, когда, внимательно выслушав лейтенанта Пейпа и Кална, налив им по рюмке и отпустив восвояси, подполковник предложил ему не спешить и посидеть немного. В тот день в гостях у комбата с утра был один корреспондент, и подполковнику удалось заполучить у него две бутылки хорошего виски, одну из которых он теперь предложил «продегустировать». Они сидели вдвоем в палатке и не спеша потягивали из стаканов. Подполковник был очень доволен результатами разведки боем, особенно тем, что Калну удалось выявить пулеметные точки противника на высоте «Морской огурец». «Пусть теперь подумают, пораскинут мозгами, — благодушно говорил он. — Они ведь тоже не дураки, должны понимать, что раз была разведка, значит, будет и атака. Так что, думаю, они наверняка уже отошли с этих своих позиций. Тем более что пулеметы были, скорее всего, боевым охранением, не больше. А основная оборонительная позиция, надо думать, развернута у них по склонам высоты «Большая вареная креветка»…»

Потом они с Бэндом выпили еще по одной. Вот тогда-то Бэнд и предложил комбату, чтобы его роту пустили головной в батальоне, и новый подполковник, понимающе ухмыльнувшись, разрешил, несколько раз одобрительно кивнув своей красивой седеющей головой. А выпивка у него, надо сказать, была действительно высшего сорта, Бэнд давно уже не пробовал такого виски. В роту он вернулся, когда уже окончательно стемнело, его так и распирало от самодовольства и умиротворения. Теперь-то он уж точно знал, что дело у него непременно пойдет. Ворочаясь на своей походной постели в старом японском полукапонире, он все думал и думал об этом, и на душе было хорошо и спокойно.

Кто сказал, что ему не дороги солдаты его роты? Вранье все это. Просто он не такой сентиментальный слюнтяй, как этот Стейн. И отлично понимает, какие большие жертвы требуются от этих людей, да и от него самого тоже. А кто не знает этого? Просто офицеру не подобает обращаться с ними, как с равными, как с мужчинами. Какие же они мужчины? Просто дети, мальчишки, да и только, сами не знают, что творят, даже понять, что хорошо, что плохо, не могут. Вот поэтому их и следует держать в руках, приказывать и требовать повиновения. В общем, блюсти дисциплину, как положено! У Бэнда дома было двое мальчишек, он отлично знал, как надо обращаться с этой братией. Немалый опыт приобрел он и в школе, где до войны работал учителем и широко пользовался своим методом воспитания повиновения. Разумеется, то, что было дома, не шло ни в какое сравнение с нынешними обстоятельствами. Здесь были другие люди и другие чувства, им предстояло делать вместе серьезные дела, и делать их следовало непременно на самом высоком уровне. С этой мыслью он в конце концов и уснул, даже не ощущая камней и комьев земли, что врезались ему в тело сквозь тонкий матрас.