Возвращаясь теперь назад, на позицию, Файф всем сердцем чувствовал, до чего здесь небезопасно, хотя даже сам себе не смел признаться в этих мыслях, не говоря уже о том, чтобы с кем-нибудь поделиться ими.

Надо думать, что все же мысли Файфа как-то отражались у него на лице. Иначе как можно было объяснить, что в эту самую минуту у стоявшего неподалеку Долла вдруг появилась настоятельная потребность поговорить с ним по душам? Правда, потребность опекать кого-то всегда была в характере Долла, теперь же она стала еще более сильной. Он даже специально попросил перевести его в другой взвод, чтобы чувствовать себя посвободнее — он боялся, что, если станет командиром того отделения, в котором служил солдатом, подчиненные не захотят считать его старшим и, может быть, даже станут насмехаться над ним. Возможно, так и получилось бы, а возможно, и нет. Но как бы там ни было, сейчас ему стало гораздо лучше, чем неделю назад. И, переполненный самыми добрыми чувствами, он шел, широко улыбаясь, навстречу Файфу:

— Здорово все же досталось им, верно? Что тому, что другому.

— Ага. — У Файфа даже голос изменился, стал каким-то писклявым и тихим. Долл все еще оставался в его глазах паршивым солдатишкой, каким он его знал до войны, даже не верилось, что он смог так отличиться в этой штурмовой группе, которой командовал Гэфф. Так что, с одной стороны, вроде бы выходило, что он теперь намного выше Файфа, а с другой — ну разве не знал его Файф раньше? Или этот Долл стал теперь другим?

— Даже и не скажешь, кому из них хуже досталось, — продолжал между тем Долл. — В ногу-то этому, видно, здорово попало, болеть будет еще как. Да только поболит и пройдет, и следа не останется. А вот второму, я думаю, похуже достанется, хватит еще горюшка. А в общем-то оба они, наверное, отвоевалась.

— Ага. — Файф все еще был мрачнее тучи. — Отвоевались. Если только от заражения крови не окочурятся. Или еще от чего. А то еще под бомбежку угодят. До того как на транспорт погрузят…

— Не болтай зря, парень. И с чего это ты такой надутый? Хотя, конечно, всяко бывает, чего уж там говорить. — Он немного помолчал. — Ну а как тебе у Дженкса в отделении? — Все старички в роте хорошо помнили, как Долл с Дженксом подрались однажды.

— Нормально, — не спеша ответил Файф.

Долл по привычке немного приподнял одну бровь, пристально поглядел на собеседника.

— Это я потому спрашиваю, что вид у тебя какой-то не такой… Невеселый, что ли…

— Да нет, вроде бы все в порядке.

— Дженкс этот никудышный человек, чего уж там говорить. Разве он солдата понимает?..

— Нет. Нормальный отделенный, не хуже других. — Файфа все больше настораживал этот допрос. И чего он к нему привязался? Шел бы своей дорогой.

— Я ведь к чему все это, — не отставал Долл. — У меня самого капрала в отделении не хватает. Помощника моего. Может, пойдешь? Я бы сейчас к ротному обратился. Думаю, не откажет. А я бы тебе помог, сразу бы на ноги встал. Разве я не понимаю, что этот ирландец Уэлш тебе все подстроил.

Впервые за все это время у Файфа потеплело на душе.

— Я бы пошел, — ответил он Доллу. — Может, и верно, стоит попробовать?

— А что? Прямо сейчас и пойду. А потом тебя разыщу, скажу, как там получилось. — Он дружески хлопнул Файфа по спине.

Они уже почти добрались до вершины холма, туда, где окопалась рота. Солдаты сидели или в своих стрелковых ячейках, или около них, ждали новостей. Долл сразу же отправился к ротному, а Файф побрел к своему взводу. На него опять нашло то самое ожесточение, что терзало душу до этого, накатилась непонятная злость на всех и на все, он с трудом отгонял грустные думы.

Уже начинало темнеть. Файф уселся на краю своего окопчика, ожидая, когда придет Долл и заберет его. Разумеется, он никому не сказал об этом. Он вообще очень верил в приметы, особенно в ту, что если станешь болтать о чем-то загодя, то обязательно сглазишь. К тому же не хотелось попасть в дурацкое положение, если ротный откажет.

Немного поодаль сидел Дженкс. Меланхолически уставившись куда-то в пустоту, он чистил винтовку. Файф сидел неподвижно, ждал. И только когда уже совсем стемнело и сумерки перешли в непроглядную темень тропической ночи, едва освещенной россыпью ярких звезд, он понял, что Долл не придет. С наступлением темноты все строго сидели по своим ячейкам, никто не смел переходить с места на место. И снова в душу Файфа вошла острая злоба, горькая усмешка непроизвольно скривила губы. А бог знает, что там было. Может, Бэнд просто взял да и отказал? А может, Долл и вовсе не ходил к нему?

Он устроился поудобнее на покрытом жидкой грязью дне своего окопчика. Может, это и к лучшему? Этот второй взвод сейчас в роте — как затычка ко всем дыркам. Вон и завтра, когда пойдут в наступление, он в голове пойдет. Что ему, своих забот мало, что ли? Единственное, что ему хотелось — избавиться от этого болтуна Дженкса.

Спал он очень мало. Сперва было задремал, но накатившийся кошмар так сдавил душу, что он едва не заорал во все горло, лишь каким-то чудом успев сдержать рвавшийся уже крик.

Не только Файф не спая в эту ночь. По всей цепи ротных стрелковых ячеек сидевшие в них люди мучились бессонницей, тошнота подкатывала к горлу, кое-кто пытался потихоньку разговаривать с соседом или курить. Для большинства такое состояние было уже привычным, особенно в ночь накануне атаки. Калн снова и снова пересказывал соседям о своем разговоре с новичком лейтенантом. Слушателей у него хватало, все с удовольствием повторяли его слова насчет того, что он, мол, не получает надбавки за свои настроения. Большинство считало такой подход совершенно правильным, одобряло позицию Кална и было намерено впредь всегда придерживаться ее. Очень пришлось им по душе, как Калн ответил лейтенанту Пейну, что он не зубчик в шестеренке. Конечно, прямо так он ему этого не сказал, только про себя подумал, но все равно всем это здорово понравилось, и им очень хотелось верить, что именно так оно и есть. Каждый примеривал это к себе, думал, как он мог бы ответить в подобной ситуации, и все были глубоко убеждены, что они не зубчики и не винтики в огромной машине войны, хоть кто-то и считает по-другому. Единственным человеком, способным действительно разобраться во всем этом, был сержант Джон Белл, да только ему сейчас было не до этого, своих забот хватало.

В ту ночь у него снова разыгрался сильнейший приступ малярии, и он знал, что если уснет, то уж наверняка не избежит кошмара. Кошмары у него были не такие простые и однообразные, как у Файфа, каждый раз это было что-то совершенно новое, необычное, и когда потом он просыпался, то всегда надеялся, что такое больше не повторится. Приступ начался незадолго до того, как стемнело. С часок его ценного лихорадило, болела голова, ломило в суставах, но потом озноб, жар и лихорадка начали трясти со страшной силой, все новые пароксизмы следовали один за другим в какой-то четкой очередности, и, чтобы хоть немного отвлечься, он принялся думать о своей жене и ее любовнике, размышлять и прикидывать, что же это может быть за тип. В том, что он существует, у него не было ни малейшего сомнения. Особенно с того дня, когда он участвовал в захвате японского блиндажа и эта мысль неожиданно пришла ему в голову. Не развеяли ее и письма жены, в которых, хотя и было полно всякой теплоты и участия, все равно чего-то не хватало, что могло бы переубедить его. Да и что с того, что они были по-прежнему теплыми? А между строк? Вот ведь где собака зарыта — между строк… Так все же кто он, этот ее любовник? Гражданский? Вряд ли она спутается с кем-нибудь из соседских парней, которых они оба знали всю жизнь. Скорее всего, какой-нибудь военный. Рядом с их Дейтоном находятся две огромные авиационные базы — Райт и Паттерсон. Наверное, офицер. Или солдат? Там ведь прорва всяких пижонов в авиационной форме. И все голодные, как шакалы. Нашелся, наверное, этакий сентиментальный типчик, подобравший к ней ключики… Посочувствовать, пожалеть… За этими мыслями он не заметил, как уснул, и вот тут-то все и началось. Он вдруг оказался в каком-то длинном коридоре, отделанном ослепительно белым кафелем, пустом и гулком, с высокими, как небо, сводами, и под этими сводами катилось, гремело и рвало барабанные перепонки что-то огромное, пронзительное, душераздирающее. Один гигантский вопль: «Джо-о-он!» Как он сразу не понял, что это ведь родильный дом, он бежит по коридору, сам весь в белом — халат, шапочка, маска на лице. Все здесь ему знакомо и привычно, он уже не раз бегал по этому дому, но сейчас все как-то по-другому — ведь на коляске везут его жену, его Марти, это она так кричит, зовет его: «Джо-он! Джо-он!» А рядом с ней стоит врач, он страшно устал, и все ему уже надоело, но все же он улыбается… Потом вдруг поворачивается к Беллу, поднимает вверх и протягивает к нему руки и тонких резиновых перчатках до локтей и улыбаясь говорит: «Сейчас мы ее усыпим… Так надо… Так будет лучше…» Белл знает, что все это сон, что он наполовину уже проснулся, и в то же время в голове его лихорадочно скачут мысли: «Я сейчас грохнусь в обморок! Как сдержаться? Что делать?!» На него уже смотрят не только пристальные глаза врача, из-под белой маски прищурившись глядит, анестезиолог, уставились акушерка, сестры… Белл знает, в чем дело — у его жены родился черный ребенок. Негритенок, черный как уголь. Но почему? О господи, почему? В чем дело? Его трясет от всепоглощающего ужаса, какого-то дикого, панического страха, он не понимает, не может постичь всего, что происходит… Откуда у его жены, такой белой-белой, вдруг черное дитя? Откуда? Нет, нет, все уже проходит, это страшный сон и ничего более, сейчас я проснусь, все будет кончено. Он действительно пытается проснуться, старается изо всех сил и не может. Холодные спазмы давят горло, леденеет душа и тело. А врач и сестры улыбаясь смотрят ему в глаза, ждут, что он скажет, как прикажет поступить. Марти лежит без сознания, она ничего еще не знает, ничего не чувствует. Может быть, она ждала этого? Доктор принимается что-то делать, сестра же, по-прежнему улыбаясь, уставилась на него. И анестезиолог, подонок, тоже улыбается из-за своих трубочек и бутылочек. А может быть, они еще не заметили, что ребенок-то черный? Или им это безразлично? Так, может, и ему тоже сделать вид, что ничего особенного не случилось? Но он же потрясен, подавлен, не знает, как быть. И в этот момент, взглянув на ребенка, он видит, что дитя вовсе не черное. Нет! Оно не черное, а желтое! Это же японец! Малюсенький японский солдат с полевой фуражкой императорской армии на голове. А на фуражке крохотная железная звездочка…