Учёба давалась Тане легко: прослушает учителя, а потом отве­чает, не заглянув в учебник. Варя регулярно списывала у подруги за­дачки по математике. За первую четверть у Тани было всего три четвёрки.

Перед ноябрьскими праздниками она пришла из школы встре­воженная.

—             

Нас будут в комсомол принимать! Приказали готовиться. Вера боится: что ей говорить, если спросят о брате? Многие девочки знают. Неужто отказываться от него? — переживала Таня. — А мне опять врать придётся. Отец — враг народа. Как быть, тётя Лида? Не хочу я в комсо­мол.

—             

Не тревожься, девочка! Что-нибудь придумаем, — успокоила её тётя. — В комсомол ведь принимают с четырнадцати лет? Видишь, а тебе-то только тринадцать. Ты ж пошла в школу с семи лет. Значит, воз­раст ещё не вышел. А через год о тебе, небось, никто и не вспомнит. Кампания уже кончится. На крайний случай, наденешь на шею кре­стик: дескать, я верующая. Они и отстанут. Может, оно и лучше, не вступать. Дедушка всегда говорил: «Хочешь жить спокойно — не высо­вывайся».

—             

А вы верующая, тётя Лида?

—

Верующая. Да Маша-то была комсомолкой. Она и попросила меня образа спрятать. Теперь можно их снова в красный угол повесить.

Понемногу девочка привыкала. Реже плакала, вспоминая роди­телей. Проснувшись ночью, радовалась: можно не бояться — никто не придёт, не постучит в дверь.

Труднее ей было приспособиться к порядку, царившему в ком­нате тёти.

—

Каждая вещь любит своё место, — говорила Лидия Петровна. — И искать потом не надо, и убирать куда проще.

У мамы Таня, придя из школы, швыряла платье в одну сторону, туфли в другую. Правда, мама каждый день ругала её за всякий пустяк. Таня уже и не слушала. А тётя Лида никогда не повышала голос. Да по­пробуй, ослушайся! И соседи к ней шли после любой ссоры, со всяким конфликтом. Решение тёти почти всегда было окончательным.

Таня особенно любила поздние вечера, когда они садились под шёлковым абажуром вязать. Тётя — какую-нибудь кружевную кофточку, Таня — свой первый в жизни шарф. Лидию Петровну можно было спро­сить о чём угодно. Она всегда отвечала Тане, как взрослой. Не отмахи­валась.

—             

А какой он был, дедушка? Мама почти ничего мне не рассказы­вала, дескать, вырастешь — узнаешь. А что я, дура какая? Я ж не стану трепаться с кем попало.

Лидия Петровна подумала:

—             

Дедушка, Алексей Петрович, был человек замечательный. Са­моучка, из бедной семьи, он пробился сам, стал у купца Вавилова глав­ным бухгалтером.

Напрасно считают, что бухгалтер — скучная профессия! От бух­галтера очень много зависит. Дурака или ненадёжного человека Вави­лов к своим книгам и близко бы не подпустил. А ведь был очень умён. Недаром у него оба сына вышли в академики: и Николай, и Сергей.

Раньше вся квартира, где мы живём, была дедушкина. Бабушка родила здесь семерых, да все, кроме старшего, моего папы, умерли в младенчестве. А папа окончил университет, стал врачом-хирургом. Во время войны с немцами он заведовал большим госпиталем на фронте, в Галиции. В 1916 году, когда наши отступали, они с мамой до послед­него момента спасали раненых. Так и погибли.

Мы с Верочкой росли у дедушки. После революции он работал в Москомунхозе. Когда начался НЭП, дедушку очень звали перейти к частникам. Огромную зарплату сулили. Не пошёл. Не верил он в НЭП. Очень был осторожен. Дед говаривал: «Не тот умён, кто из беды вы­путается, а тот, кто в беду не попадёт».

Как-то Таня осмелилась, попросила:

—             

Тётя Лида! Расскажите про себя.

—             

Да что о себе говорить-то? Я человек маленький.

Лидия Петровна склонилась над рисунком в старом журнале. Но потом всё-таки продолжила:

—

После революции пошла я работать секретаршей, как тогда называли «пишбарышней». Я ведь и печатаю отлично, и стенографию выучила. Перед Рождеством 1917 года, на дне рождения подруги, встретила Колю Сорокина. Худой такой, вихрастый офицер с рукой на перевязи.

Он был родом из Риги, застрял в Москве после госпиталя. Вер­нуться-то некуда. Смешил меня весь вечер. Скоро мы поженились. Я помогла Коле устроиться в школу учителем математики. Он ушёл на фронт с третьего курса университета. Потом родилась Маша. Осенью 1918-го мужа мобилизовали в Красную Армию. Был такой приказ Троц­кого, всех царских офицеров брали под чистую. А в двадцатом году, под Варшавой, Коля умер от сыпного тифа.

—

Как же вы жили потом?

—             

Да так и жила. Как все. Сначала голодно. Когда начался НЭП, стало легче. Надоело служить в секретаршах, я и кончила Менделе­евский институт, стала химиком.

—             

Тётя, а почему вы после не вышли замуж? Вы ж красивая жен­щина.

—             

Потому что я дура. Идиотка! В двадцать шестом году, в Менде- леевке, моим дипломом руководил Степан Кероян, блестящий химик и настоящий поэт. Влюбилась я в него без памяти! Какие чудесные стихи он мне писал! Да ведь у меня на руках Маша, у него двое детей, жена. Жить негде. В этой комнате тогда умещались Верочка с семьёй (тебе был всего годик), дедушка и я с Машей.

Главное, Стёпа был страшно привязан к своим дочкам. Как их бросить? К тому же армяне разводов не признают. Стёпа-то был готов оставить всё. А я заколебалась. Года два мы встречались украдкой, по чужим углам. Многое и перегорело. Тут ему предложили хорошее место — главного инженера в Соликамске. Свой дом, интересная ра­бота. Уехал. Надо было мне плюнуть на всё, уходить к Стёпе. Побоя­лась.

—

Он вам хоть пишет?

—

В тридцать четвёртом году Стёпу арестовали как вредителя. Тем и кончилась моя любовь.

Из Казахстана пришло первое письмо от мамы. Кто-то из «воль­ных» вынес его из зоны и бросил в почтовый ящик. В первые годы зекам не разрешали переписку. Маме дали пять лет за антисоветскую агитацию: обозвала следователя фашистом.

Вере Петровне повезло: в Москве она работала помощником провизора, ещё до знакомства с Колей Коровиным, поэтому её и опре­делили в лагерную аптеку, а не на общие работы.

—

Услышала нас Пресвятая Богородица! — перекрестилась тётя

Лида.

Сразу стало веселее жить. «Мама жива! Вернётся! Пять лет — это ж недолго», — радовалась Таня.

Зима в тридцать девятом году началась рано. Снега в Москве не было, и Таня замерзала под ледяными ветрами в стареньком Машином пальто. Тётя срочно связала племяннице тёплый свитер, толстые носки, заставила надеть шерстяные рейтузы.

По всей России гибли, вымерзали яблоневые сады.

Тридцатого ноября Левитан объявил по радио, что распоясав­шаяся финская военщина обстреляла из пушек нашу погранзаставу на Карельском перешейке. Началась война с Финляндией.

—

С ума он сошёл, Маннергейм этот? — удивилась тётя Лида. — На что он рассчитывает? Да во всей его Финляндии меньше народу, чем в Москве. Странно как-то.

В январе тётя заметила, что Таня долго прихорашивается перед школой, каждое утро блузку наглаживает. Как-то пришла с работы по­раньше, и видит: племянница распустила перед зеркалом свои тёмно- русые косы и пытается изобразить модную причёску. За полтора года девочка здорово выросла и превратилась в девушку.

—              

Ужасно мне надоели эти косы! — сказала Таня капризно. — Сей­час они совсем не в моде. Может, остричь?

—

Можно и остричь, — кивнула тётя Лида. — Только с чего бы? Влюбилась в кого? Рассказывай! Я в твоём классе всех мальчиков знаю.

—

Новенький пришел. Валя Крулевский, — смущённо ответила

Таня.

—

Красивый?

—

Не очень. Высокий, толстый, в очках. Но очень интересный! Все наши красотки вокруг него так и вьются.

—

Откуда ж он?