— Окстись, Отай, — вступила в происходящее вторая женщина, которая оставив свою работу, успела подойти и теперь недовольно смотрела на расгорячившегося парня.

— А ты не встревай Ладарья, — не унимаясь, зло бросил тот. — За кого встреваешь-то? За бесстыдную?

Вечеслав не стал дослушивать дальше. Он сделал ещё два уверенных шага вперёд и схватил парня за грудки.

— Слышишь, дружище, — чеканя слова, медленно проговорил он, — Ещё чего-нибудь ляпнешь, и я тебе морду набок сверну. Понятно?

Но парень к его удивлению не попытался вырваться и не полез в драку, а вдруг со всего маху ударил сам себя в глаз и заорал благим матом.

— Пришлые наших бьют! Пособляйте люди добрые!

Не ожидав такого поворота событий, Вечеслав выпустил парня и отшатнулся. Само собой, стало понятно, что на крик прибегут, как минимум, молотильщики. Да и чего им бежать, пару шагов сделать и вот они уже на месте.

Он не ошибся. Через секунду в ригу стали ломиться мужики, возбуждёнными глазами обозревая происходящее.

— Убивает! — тут же закричал парень, указывая рукой на Вечеслава. — Ни за что!

— Врёт Отай! — Варя вдруг уверенно сделала два шага вперёд, становясь перед Вечеславом и набежавшей гурьбой. — Ни убивает никто.

— А это чего? — Отай указал на подбитый глаз. — Само народилось? Бейте его, мужи Рязанские! Чего ждёте?

— Он сам себя ударил, — громко проговорила Варя, и повторила. — Врёт Отай.

Мужи застыли в недоумении и стали переглядываться промеж собой. Было видно, что они явно сбиты с толку и теперь находятся в полной растерянности. В такой же полной растерянности пребывал и Вечеслав. Не ожидал он столь неожиданного поворота, потому, увидев протискивающегося сквозь мужиков ведьмака, Вечеслав почувствовал некое облегчение. Может он выправит это недоразумение? Ну не биться же и в самом деле со всеми? Глупо как-то.

Вслед за ведьмаком протискивался и голова. Он хмуро смотрел перед собой, но за этой хмуростью угадывалась та же растерянность, что и у остальных.

— Что за свада? — громко спросил он, тяжёлым шагом выйдя на середину риги, и повернувшись к Отаю. — Чем тебе пришлый не угодил?

— Убить хотел за просто так. Силой своей похвастаться.

— Врёт он, Кузьма Прокопыч, — уже в который раз повторилась Варя. — Слова обидные он мне говорил, а Вече… пришлый заступился. Но он его и пальцем не тронул. Сам Отай себя шибанул.

— Варя правду говорит, — следом же подтвердила Ладарья. — Сам Отай.

— Хм, так она и имя его знает, — усмехнулся парень. — Сворковались уже.

— Помолчи, Отай, — проговорил голова. — Имя его уже вся весь знает, так что не мели чепухи.

— Вот гляжу я, и не пойму чего-то? — зло заговорил парень. — Появились эти двое в веси нашей, и все сразу ж за добрых людей их приняли. А вы ведаете кто они на самом деле? — он обвёл взглядом всех присутствующих.

Вечеслав от прозвучавшего вопроса вздрогнул. Не знает ли этот Отай про убийство на дороге? Он невольно напрягся, ожидая, о чём парень станет говорить дальше. Но тот сделал паузу, словно ожидая какое действие произведёт на людей ребром поставленный вопрос. Но люди так же молча стояли, глазея то на Вечеслава, то на Отая, пока слово не взял Кузьма Прокопыч.

— Птицу по полёту узнают, — проговорил он, — А человека по делам. Так вот — покамест пришлые ничего злого не утворили, а токмо с добром к нам. Татя словили, с хлебом вот помогают. А супротив них уже не первое зло в нашей веси делается.

— Какое это такое зло? — ухмыльнулся парень. — Я это что ли зло им утворил? Да знаю я этих ильменских. Они ж добрыми прикидываются токмо, а сами внутри варяги окаянные. Вот когда горло перережут кому из вас, тогда попомните мои слова.

— Заране судить не гоже, — вступил в разговор ведьмак, до этого с молчаливым вниманием взиравший на перепалку. — Так любого можно обвинить в чём угодно. Да, ильменские мы. Да, с варягами близостью с морем их повязаны, и сами, чего уж таить, варяжим помаленьку. Купцов охраняем на путях водных, да бывает на чудь и корел набеги устраиваем, абы дань взять. Токмо каким боком всё это к веси этой и делам её относится?

— Твоя правда, — кивнул Кузьма Прокопыч, — То ваше дело. А ты, Отай, по роду-племени не суди. Не верен такой суд зачастую выходит. А то, что ты на Варю глаз положил, так про то весь давно знает. И то, что Варя тебе от ворот поворот дала, тоже не тайна. А коли и полюбился ей пришлый, так в том чего плохого? Разе что тебе поперёк.

— Да плевать я хотел, кто кому люб, — парень и в самом деле смачно плюнул себе под ноги. — Я за правду жилы рву, а они о любви судачат, хм. А то, что покоя нету от этих пришлых, так всем наплевать. Завтра дюжина головников в весь придёт пришлых резать, и что, опять на моего дядьку Завида все шишки посыпятся? Ох, помяните моё слово, люди рязанские, будет вам ещё кровушка.

— Эй, Отай! — раздался вдруг густой бас из-за спин стоящих гурьбой мужиков. — А ты харчок-то свой утри. Или тебе за пакость эту второй глаз подсветить?

Гурьба довольно загудела, согласная со сказанным.

— Что, Елизар Осколыч, — парень бросил взгляд поверх голов, ища того, кто попрекнул его, — Обидное углядели? Так вы б раньше чуть пришли поглядеть, как тут голубки миловались.

— Ты утри, утри, — насупившись проговорил Кузьма Прокопыч, — И не перегибай, там где обломаться может.

— Эх, Отай, зазоришь ты своего дядьку таперича, — снова бросил бас, тяжело вздохнув.

— А ты разреши мне, батя, в честном бою его проучить, — от гурьбы вдруг отделился высокий, худощавый парень лет двадцати пяти, закатывая рукава рубахи, — Абы неповадно было на хлеб плеваться.

— Остынь, Вакула, — прикрикнул на него Кузьма Прокопыч и на секунду обернулся. — Елизар, а-ну остуди своего мальца. Нечего тут кровь горячить.

— Цыц, Вакула. Не лезь поперёк старших, а то я сам тебя щас батогом проучу, — тут же пробасил Елизар, и сын покорно отступил назад, прячась в гурьбе, по которой пробежал незлобный смешок над незадавшимся бойцом.

— Ты утри, Отай, что намарал, — повторил голова, кивая на плевок. — Сам знаешь, не для зазора твоего это, а чтоб в следующий раз неповадно было.

Отай развязно провёл по плевку подошвой лаптя, и хмыкнув, зашагал было к выходу из риги, но Кузьма Прокопыч жёстко остановил его рукой.

— Рукавом утри, не поленись, — недобро сказал он, глядя в самые глаза Отаю.

Тот резко развернулся, скинув с плеча руку головы, и быстро присев на корточки, провёл по полу рукавом.

— Ну чего? — спросил он сквозь зубы, быстро поднявшись на ноги. — Довольны? Что ж, лады, люди рязанские, лады. Ну ничего, поглядим мы ещё, чьи правда и сила верхи возьмут.

Злобно протиснувшись сквозь гурьбу, Отай вышел из риги, напоследок обернувшись, и зыркнув на Кузьму Прокопыча с нескрываемой злобой. Голова с прищуром поймал этот взгляд, и на его лице нарисовалось разочарование. На несколько секунд в риге повисла гробовая тишина, словно каждый сам в себе мысленно переваривал увиденное и услышанное, но наконец, гурьба зашевелилась, загудела, и люди, обсуждая и высказывая друг другу свои мысли по поводу произошедшего, потянулись обратно к работе. Только один из стоявших у проёма направился не вслед за остальными, а неспешно подошёл к голове и стал с озабоченным видом елозить жменей по бороде.

— Чего кумекаешь, Елизар? — спросил у него голова.

— Да что тут кумекать, — начал тот своим баском, наполняя ригу мерным гулом. — Хлопот с этим Отаем через край. То сваду с Вышатовским сыном затеял, ну ты помнишь, когда Вышат чуть свой род на Завидов не поднял. Едва усмирили что тех, что тех. То с Варенькой вспомни, как он грозился Добряша в реке утопить, когда тот наказал ему на их двор не ходить боле. Ежели это он сам такой дурной, то посечь его надо плетьми. А ежели это Завид настрополяет…

Елизар Осколыч задумчиво умолк.

— Посечь его, значит сызнова Завидову кровь вскипятить, да кашу новую заварить. Против верви он не потянет, конечно, но мало ли чем свада та закончится, — сказал Кузьма Прокопы и перевёл растерянный взгляд на пришлых. — Вы простите, люди добрые, за то, что снова к вам беда зашла со стороны нашей, но и вам сказать хочу. Мы в веси этой лад долго устраивали, примирялись друг к другу не одно лето. Вы бы сторонкой как-то, — Кузьма Прокопыч сконфуженно покашлял. — Абы не нарушать покой устоявшийся.