— Мой достархан всегда открыт для настоящего балуана, — сказал Ердыкеев. — Прошу к нашей юрте, отведать казы-карта[19] и бешбармака.

— Спасибо, достопочтенный хозяин. — Нуртаз почтительно приложил ладонь к сердцу и спросил, обращаясь к Габыш-баю: — Я свободен, ага?

— Все мы, дети Али-Полосатого, свободные люди, — по-отечески ответил Габыш-бай. Он был рад победе своего пастуха, но в то же время не очень доволен щедростью Ердыкеева, ибо дарить такого чистокровного скакуна просто так, за несколько минут борьбы обыкновенному чабану, он считал все же расточительством.

— Апырай! — воскликнул Нуртаз, вздыбил коня и помчался в степь. — Апырай!

Одни с завистью, другие с удивлением смотрели ему вслед. Топсай, подобострастно улыбаясь, приблизился к своему тестю, который сидел рядом с Габыш-баем, и шепнул:

— Загонит, дурак, скакуна…

— Не жадничай, разве у тебя мало добрых коней?

— Завтра мы подумаем, как быть с этим скакуном, — вставил Габыш-бай, слушавший разговор зятя с тестем, и потом добавил тихо, обращаясь к Кара-Калы: — В походе всякое может случиться с всадником.

Кара-Калы понял намек и громко захихикал. Но ни утром, ни вечером Нуртаза больше никто не видел. Пастух исчез.

3

Медленно шли, рассекая носом легкую волну, тяжело груженные суда. Вчера на рассвете две парусно-моторные шхуны — «Абассия» и «Мехди» — покинули Астраханский порт. Море на редкость было тихое.

А у Джангильдинова на душе неспокойно. Город очистили от мятежников, но на рейде не оказалось ни одного подходящего судна. А «Саратов» — колесный речной пароход, и на нем в море не сунешься. Помогли в губисполкоме, нашли две старые шхуны. Потом начался аврал — разгрузка с парохода «Саратов» и погрузка на шхуны. Ценный груз по предложению комиссара разделили пополам: мало ли что может случиться в открытом море. Джангильдинов сел на «Абассию», а Колотубин пошел на «Мехди».

«Мехди» следовала справа на некотором отдалении. Алимбей вышел из каюты, поднялся на палубу. Пустынная гладь моря, словно огромное зеркало или стекло, отражала знойное небо и палящее солнце, слепила глаза. На мачте, в бочке, почти у самой макушки, примостился вахтенный моряк и зорко просматривал горизонт. Опасность велика, каждую минуту может появиться враг. В Астраханском губисполкоме, да и военные моряки предупреждали, что золотопогонники чувствуют на Каспии себя как дома. Их вооруженные транспорты и пассажирские корабли рыскают, как пираты, в море и вдоль побережья.

Враг не только за горизонтом. Враг есть и здесь, в его отряде. Правда, всего один человек. Но кто же он? В какой роте, в каком отделении скрывается, прячет ядовитые зубы змеи? Ходит с дружеской улыбкой здесь, на «Абассии», или притаился там, на «Мехди»?

Еще в Астрахани, когда шла погрузка на шхуны, примчался гонец из ревкома с пакетом, и у Джангильдинов а сразу вспыхнула тревога. Сначала ему показалось, что отряд хотят вернуть, что поход отменяется. Алимбей даже не решился открыть запечатанный сургучом пакет и передал его комиссару. Джангильдинов видел, как у комиссара брови полезли вверх, когда он начал читать бумагу, а глаза стали холодными, словно туда положили по кусочку отколотого льда. Колотубин не вымолвил ни слова и передал письмо Джангильдинову. Пробежав его, Алимбей сразу ничего не понял, ибо он искал слова приказа о возвращении, а там речь шла совсем о другом, о каком-то предателе. Потом, прочтя бумагу вторично, командир немного успокоился: поход не отменяется! Однако внутренняя тревога не утихала. В его отряд затесался предатель!

Ревком сообщал, что в захваченных бумагах мятежников обнаружили обрывки телеграммы, поступившей из Царицына в тот момент, когда телеграф был занят восставшими. В ней сохранилось всего три слова:

Алимбей хорошо помнил, как после подавления эсеровского восстания чекист Иван Звонарев кратко доложил ему, что услышал от начальника почты. Такое нельзя не помнить. Конечно, начальнику почты трудно было доверять, мало ли что тот мог наплести.

Звонарев предлагал расстрелять почтаря и заодно провести чистку, перешерстить людей в отряде. Однако Джангильдинов, посоветовавшись с Колотубиным и Малыхиным, решил пока ничего не предпринимать, чтобы не сеять сомнения среди бойцов. А разыскать притаившегося врага поручили самому Звонареву. Пусть покажет себя новичок в работе. А вот теперь выяснилось, что начальник почты сказал сущую правду. Нашли часть телеграммы.

Джангильдинов прошелся по палубе. Куда ни посмотри — везде одно и то же. Вода, вода… Море чем-то напоминало степь, только томило однообразием. В степи Алимбей всегда удивлялся пространству. Оно радовало его и успокаивало, давало возможность почувствовать себя сильным и нужным. А здесь, на море, пространство пугало. Все ж как ни говори, а когда под ногами нет твердой земли, человеку трудно чувствовать себя уверенным, тем более что и берегов не видно. Бескрайняя морская степь навевала пасмурные думы. А на душе и так неспокойно.

Подошел капитан шхуны, пожилой обрусевший татарин, узколицый, гладко выбритый, и сказал:

— Упал барометр. Давление воздуха низкое. Выходит, гражданин-товарищ, к вечеру или ночью ветер большой ждать надо. Вот посмотри на небо, оно стало серым.

Джангильдинов слушал, кивая головой и только слова «большой ветер» врезались в сознание, оттеснив все остальные мысли.

— Что это? Будет ветер?

— Так барометр показывает, небо показывает, — пояснил капитан и посоветовал: — Надо груз укрепить, ящики крепче привязать, волна большая пойдет и смыть может.

На шхуне раздался сигнал тревоги. Вахтенный Антон Груля, сидевший в бочке на мачте, замахал флажками и сообщил на другую шхуну а том, что к вечеру, возможно, будет шторм, и передал приказ крепить груз на палубе и в трюме. С «Мехди» отмахали в ответ, что поняли, и начали готовиться к шторму.

В морском деле Алимбей не считал себя сведущим, хотя за годы скитаний ему пришлось поплавать по разным морям, и потому полностью доверял матросам. Командовал ими Валентин Малыхин. Его хрипловатый, резкий голос раздавался повсюду: в каютах, на палубе и в трюме. Малыхин, быстро перебирая короткими сильными ногами, метался по кораблю, расставляя у грузов моряков и бойцов, показывая, как надо крепить к палубе ящики и повозки, отчитывая нерадивых и резко обрывая любые возражения.

Джангильдинов, засучив рукава, работал вместе с бойцами, то помогая Чокану и Темиргали привязать колеса повозки к палубе, то натягивая плотный брезент на ящики, сносил и складывал в трюм объемистые тюки с обмундированием, заполняя ими свободное пространство.

Работа шла споро, но тревога не угасала в душе Джангильдинова. Где же предатель? Он присматривался к окружавшим его бойцам, но ей на одном из них не мог остановить подозрительного взгляда. А между тем этот притаившийся гад ходит где-то совсем рядом: может быть, среди земляков-казахов, или притаился в группе интернационалистов, среди недавних военнопленных — мадьяр, австрийцев, сербов, — или находится в кругу бывалых солдат-фронтовиков, отобранных на специальной комиссии в качестве будущих инструкторов и командиров казахской дивизии?

4

Невеселые мысли командира были прерваны криком вахтенного:

— Справа по борту корабль!

«Справа по борту корабль!» — разнеслось по шхуне.

Джангильдинов выбрался из трюма и, как был с засученными до локтей рукавами, направился к мачте. Встреча с врагом в открытом море не предвещала ничего хорошего. Впрочем, корабль, может, и не белых…

— Нас заметили, — докладывал вахтенный. — Идут на сближение. Дымят трубами.

Джангильдинов приставил к глазам бинокль. На горизонте четко вырисовывался силуэт большого грузового парохода.

— На мачте трехцветный флаг… Беляки! — крикнул Груля.