Любич задумался, отложил кольцо и принялся за фрагменты грамоты.
Переводил он почти без запинки:
В прошлом во 157-м году июня в 20 день из Колымского устья мы, сироты Семен Дежнев с сотоварищи, поплыли семью кочами на правую сторону под восток. Ветры кручинны были. Дву дни да две ночи стояли под островом, что губу великую заслоняет. Тут погода сильная грянула. Того же дня на вечер выбились парусами в море пучинное. Тучи сгустилися, солнце померкло, наступила тьма темная, страшно нам добре стало и трепетно, и дивно. Крепко море било, ветры паруса рвали. Во мгле нас, сирот, разметало навечно. Неделю по черноморью металися, великую нужду терпели, души свои сквернили. Мимо Большого Каменного носу пронесло, а тот нос промеж сивер и полуночник. С того Каменного носу море затуманилось, и носило нас, сирот, еще дву дни, и землю гористу сквозь мглу высмотрели, горы высокие забелелися. Тут наш коч расступился, и учинили меж себя мы надгробное последнее прощание друг в другом. Товары да уметный запас море раскидало, а люди к берегу плыли на досках чють живы, и многих потопило, не чаяли, как выиесло. А другой коч тем ветром бросило рядом на кошку цел, и запасы повыметало вон, и коч замыло на той кошке песком, а люди наги и босы осталися. Ветер упал, тишина приправила назад, коч из песка выгребали, скудные запасы, товары подбирали. И с того погрому обнищали, обезлюдели. Всех нас, сирот, было на двух кочах с сорок человек, после морского разбою ссталося двадцать. А та дальняя земля матерая велика, многоречна, рыбна, звериста, и по рекам живут многие иноземцы разных родов, безоленные, пешие, безхлебные, рыбу и зверя промышляют, а рожи у них писаные, а ласки они не знают, потому что дикие и между собой дерутца. А преж нас в тех местах заморских никакой человек с Руси не бывал. Нечем нам, сиротам, обороняться, зелья и свинцу мало, а то зелье мокрое в бочках село и в стрельбу не годитца…
…на куяках от крепости тли бечевой шесть недель без парусного погодья, еле с жонкой к вершине Онюя доволоклися. Слух наш дошел: жив Семен на Анадыре. А Серебряная гора около Чюн-дона стоит, томарой руду отстреливают, в дресьве серебро подбирают — ходынец ту сопку рисоввл. Одна беда привяжется — другой не миновати. Не посмел грамоту мимо послать, чтоб какая невзгода не учинилась, сам пошел. Стужа смертная настигла, цынжали, голод и нужду принимали…
…сами отведали землицу заморскую, хотим орлами летати. А люди на той Новой Большой Земле за безлюдством, бесприпасьем ныне насилу от разных воинских иноземцев оберегаются, все переранены. Припасов, ружей огненного бою, мушкетов, карабинов надо, да вольных гулящих людей прибрати. Чтоб те заморские места стали впредь прочны и стоятельны силушкой да волей казаческой. Атаманская башня — око в землю, ход в заносье. О Русь, наша матушка, прости…
“О Русь, наша матушка, прости…” — повторил Любич, глаза его блестели. — Не правда ли, странно? Мореходы, несомненно, высадились на берега Америки, совершили величайший географический подвиг — открыли новый материк и молят прощения? Ваша грамота, Вадим, полна загадок.
— Однако, казак письмо Анадырь носила… — сказал вдруг Илья. Он устроился на полу у открытой дверцы печурки и, посасывая трубку, любовался игрой пламени. — Баба старинный цингой болела, помирала…
— И нес он грамоту, — оживился Любич, — Семену Дежневу.
— Но почему вкруговую, через Нижне-Колымскую крепость?. Не проще ли с Аляски явиться к Дежневу прямо на Анадырь через Берингов пролив?
— Берингов?! — взъерошился Любич. — Сибирские казаки разведали пролив между Азией и Америкой за восемьдесят лет до Витуса Беринга, прошли его вдоль и поперек, высадились на берега Аляски…
Любич стукнул кулачищем по столу, серебристые самородки подпрыгнули и покатились.
— Довольно несправедливости! Приоритет так приоритет — Казацкий пролив, только Казацкий, и баста!
Волнение Любича рассмешило меня. Не все ли равно, в конце концов, как называть пролив? Беринг тоже служил России и сложил голову на Тихом океане…
Он развернул карту.
— Поглядите… На берегу Кенайского залива, на Аляске, американские археологи откопали поселок трехсотлетней древности, целую улицу русских изб. Ваша грамота рассказывает, чей это поселок и чья это улица…
— Не кажется ли вам странным одно обстоятельство, — прервал я Любима, — что мореход умолчал о факте государственной важности — открытии нового материка за проливом? Любич внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:
— Вы наблюдательны… Ни в одной челобитной колымских приказчиков и помина нет о заморском материке. Это, пожалуй, главная загадка анюйской грамоты. И разгадка скрыта, кажется, здесь…
Любич взял грамоту и громогласно прочел предпоследние строки грамоты:
Атаманская башня — око в землю, ход в заносье…
Схватив перо, краевед быстро написал: “В Атаманской башне Нижне-Колымского острога в земле ход в тайник”.
Нумизматам постоянно мерещатся подземные тайники и клады. Толкование последних строк грамоты показалось мне слишком фантастичным.
— Только так… — тихо и твердо произнес Любич. — Атаманская башня стояла в бревенчатой ограде Нижне-Колымского острога, выстроенного Михаилом Стадухиным, рассказы о ней слышали старые колымчане от своих отцов и прадедов.
— Ого!
Прямые потомки первых колымских переселенцев ошибаться не могли. “Око в землю” Любич переводил “смотри в землю” или “в земле”, а непонятное словечко “заносье” заменял словом “тайник”, предполагая, что землепроходец упомянул о нем иносказательно.
Стоит ли говорить о возбуждении, охватившем нас? Городище старинной крепости находилось на берегу Стадухинской протоки, всего в двадцати километрах от Нижне-Колымска.
— Сомневаться тут не приходится… — рокотал Любич. — Отложите, Вадим, дела, раскопаем городище.
Предложение было заманчивым. Но найдем ли там что-нибудь? В 1755 году восставшие чукчи разгромили крепость, и от старинного Нижне-Колымского острога остались, как говорится, рожки да ножки.
— Валы сохранились, — заявил краевед, — найдем и основание Атаманской башни. Говорят, это была самая высокая — северо-западная башня. Да и казаки там больше не селились — построили новую крепость здесь, в Нижне-Колымске. Непременно откопаем ход в тайник!
Любич потрогал слитки тяжелого серебристо-белого металла.
— И в Магадане вас примут с распростертыми объятиями. Ведь это, Вадим, чистейшая ирридистая платина, переворот в судьбах Анюя. Будьте уверены: платина — вернейший признак золотых россыпей. Видимо, Большой Анюй так же богат золотом, как и родной брат его — Малый Анюй. А там геологи, кажется, нащупали большое золото. Пусть даже ваша платина окажется случайной жилой, но она укажет путь к Новому Клондайку… И ваши олени здесь пригодятся. Ваш пастбищный узел в верховьях Анюя окажется рядом с золотыми приисками. Последним могиканам Пустолежащей земли откроется дверь в новый мир!
Любич воодушевился, глаза его горели. Он навалился могучей грудью на столик, и тот жалобно заскрипел.
— Только так, Вадим… Вы привезете вашему генералу первый драгоценный дар Большого Анюя!
Я и не предполагал тогда, как быстро сбудутся предсказания Любича…
АТАМАНСКАЯ БАШНЯ
Долго уговаривать меня не пришлось. Провожать нас сбежались к пристани все мальчишки Нижне-Колымска: пронесся слух, что экспедиция едет откапывать старинные пушки…
Глиссер вошел в узкую, но глубокую Стадухинскую протоку. С гулом мчался он среди низких берегов, заросших ольховником. Кусты низко свисали над водой. Был полдень, сияло солнце. Эмалевое небо опрокинулось над нами голубой чашей. Высоко-высоко небесную лазурь пронзала белая стрела — след самолета, летящего в Магадан.
У дальнего мыса в колеблющемся нагретом воздухе тундры двоились голубоватые столбики.
— Хибары Стадухинской заимки! — крикнул Любич. — Там и городище крепости.
Рев мотора стих, глиссер мягко уткнулся в непролазную чащу ольховника. Мы прорубились сквозь заросли и выбрались на плоскую террасу. Обветшалые избушки развалились, утонули в душистом багульнике и карликовых березках.