Тальвавтын, сдвинув мохнатые брови, долю смотрел на Экельхута и наконец резко сказал:

— Говори теперь ты, Экельхут…

Все притихли, ожидая ответа старого шамана. Экельхут спокойно загасил трубку пожелтевшим от табака, узловатым пальцем и ответил:

— Шаманить надо — спрашивать духов, как жить дальше…

Экельхут стянул с себя замшевую камлейку, обнажив до пояса смуглое жилистое тело. Выколотил погасшую трубку, набил свеженарезанным черкасским табаком и закурил. Он сидел невозмутимый и сосредоточенный, глубоко втягивая дым в легкие.

Старшины застыли. Неподвижно восседал и Тальвавтын, глаза его ярко блестели.

Языки пламени освещали красноватыми бликами скуластые лица старшин, полуобнаженного Экельхута. Длинные причудливые тени колебались на полотнище рэтэма. Вся эта сцена казалась мрачным сном, напоминала жрецов перед жертвоприношением.

Экельхут взял бубен и ударил по натянутой перепонке. Сначала тихо, потом все громче и громче. И затянул протяжный напев без слов:

— Ах, яа-ка, яа-ка, яа-ка… ах, яа-ка!

Так призывал он духов, которые должны были явиться сквозь его тело. Шаман вскочил и стал бесшумно прыгать на шкурах возле очага, то вздымая бубен, то опуская его, ударяя в такт своей дикой и ритмичной пляске. Длинная темная тень металась по рэтэму, словно черное, встрепанное привидение.

Бубен звучал все громче и громче. Заунывный напев перешел в истошные вопли. Экельхут, не останавливая бешеной пляски, выхватил откуда-то из полутьмы медвежью шкуру и набросил ее на себя. Шкура была с черепом и когтями. Казалось, что у огня, неловко переваливаясь, танцует медведь, гремя когтями как кастаньетами. Удары бубна следовали один за другим все быстрее и быстрее. Протяжный напев оборвался. Плясун стонет, рычит, трясет головой, изображая медведя, застигнутого комарьем. Отчетливо слышен тонкий, навязчивый писк освирепевших насекомых, пронзительные вопли потревоженных чаёк, холодящие душу, булькающие крики ворона, голодный вой волка…

Это появляются духи и возвещают о себе разными голосами. Кажется, что кто-то кричит прямо в ухо, и я невольно хватал воздух, желая поймать пронырливого духа.

Присутствующие отвечали одобрительными возгласами, что еще более усиливало экстаз шамана. Феерическая пляска и дикий хаос звуков возбуждали и гипнотизировали присутствующих. Я чувствовал, что на мозг находит смутное облако, на затылок давит какая-то тяжесть. Смутные видения вились вокруг очага.

Мелькнула спасительная мысль: “Экельхут великий артист, обладающий гипнотической силой и даром чревовещания. Надо собрать всю волю и не поддаваться его влиянию…”

Полуголое тело шамана блестело от пота, на губах выступила пена. Танцор казался полубезумным. И вдруг он повалился на шкуры замертво.

Я впервые видел настоящее шаманское действо и подумал, что человек, как говорится, “откинул лапти”. Но тут замшевый полог над нами зашевелился и с шуршанием опустился. Мы с Тальвавтыном очутились в темноте. Какие-то люди внесли в полог недвижное тело шамана и опустили на шкуры.

В полог вползали старшины и скоро набились в него битком. Стало душно. Тальвавтын взял бубен и начал бить редкими, негромкими ударами. Потом я узнал, что так кончалось настоящее шаманское действие. Экельхут “смотрел внутрь” — “разговаривал с духами”.

С четверть часа он неподвижно и безмолвно лежал на шкурах, а Тальвавтын размеренно бил и бил в бубен. Внезапно Экельхут вскочил, выхватил у Тальвавтына бубен и, громко ударяя, запел дико и заунывно.

Старшины притихли, словно ожидая чего-то. Полог вдруг поднялся, как занавес в театре, бубен смолк и Экельхут заговорил быстро, но довольно разборчиво:

— Духи говорят: торговать с мериканами надо, пушнину им давать, винчестеры, много патронов брать. Русских в Пустолежащую землю не пускать, не торговать с таньгами. Плохие люди они — эрмэчынов, шаманов гоняют, жить настоящим чаучу не дают…

Экельхут перевел дух и хрипло продолжал:

— И еще говорят духи: надо мериканов с железной птицы принимать как гостей — они верные друзья эрмэчынам, а русского, что к нам в стойбище пришел, убивать надо, живот разрезать и внутренности в жертву духам на сендуке бросать!

Экельхут замолк. И тут все явственно услышали далекий, непрекращающийся гул самолета.

— Слышите?! — приподнялся на локтях шаман. — Железная птица! Вот они, близко — летят к нам,

Тальвавтын сидел бледный, нахмуренный, как туча. В яранге наступила зловещая тишина. Где-то вдали непрестанно гудел самолет. Экельхут встал и пошел, шатаясь, к своему месту рядом с Вельвелем, застывшим как истукан. Костер освещал бесстрастные, непроницаемые лица старшин.

Все взоры обратились к Тальвавтыну.

— Слушай, безумный старик, — грозно воскликнул тот, — упрямая, твердая голова! Много тебе нашептывали злые кельчи. Гибели, крови людей Пустолежащей земли они хотят. Смотри, Экельхут!..

Тальвавтын встал во весь свой огромный рост и величественно поманил свою старуху. Та, согнувшись в три погибели, вынесла к очагу из полутьмы яранги какой-то сверток. Все с любопытством следили за движениями старухи.

— Смотрите… — громко повторил Тальвавтын.

Он неторопливо развернул сверток и, склонившись, положил у моих ног кипу чего-то яркого и блестящего…

Что это?!

На пестрой оленьей шкуре передо мной лежал аккуратно сложенный расшитый кафтан с малиновыми отворотами, эполеты, отливающие золотом, кортик в блестящих ножнах с ручкой, инкрустированной золотом, большие медали на ярких шелковых лентах, а сверху этой блестящей мишуры красовалось… костяное ожерелье Чаидары!

Даже Экельхут опешил и недоумевающе смотрел то на Тальвавтына, то на старинные реликвии чукотских ерымов.

— Вот главные знаки наших ерымов! — торжественно провозгласил Тальвавтын. — Вадим! Я даю тебе эти знаки. Теперь тебе будут подчиняться все стойбища Пустолежащей земли. Отныне ты будешь посредником в нашей торговле и сношениях с русскими. Мы подарим тебе самый большой табун и четырех самых красивых девушек нашей земли. Возьми их в жены. Пусть Геутваль будет первой твоей женой. Когда отведешь купленный табун на Омолон, возвращайся, живи и кочуй всегда с нами.

— Го-ок! — изумился кто-то из старшин неожиданному повороту дела. — Никогда не слышал сразу так много интересного!

— Прими эти знаки власти, будь нашим ерымом, “близким человеком”. И злые духи, — насмешливо прищурился старик, — потеряют твой след, не смогут просить твоей крови. Вэипп не согласился когда-то быть нашим ерымом, потому что воевал с русскими начальниками, — ты с ними в дружбе и будешь достойным ерымом.

Экельхут едва сдерживал бешенство, желваки на скулах перекатывались. Он скрипнул зубами. Я был потрясен и растерянно оглядывал реликвии, покоившиеся у моих ног.

Что я мог ответить на фантастическое предложение Тальвавтына? Когда-то ерымы обладали неограниченной властью, и в этой роли, опираясь на поддержку Тальвавтына, я мог предотвратить мятеж эрмэчынов и шаманов в Пустолежащей земле, спасти своих товарищей. Но и принять архаическое звание, почти монархическую власть я не мог, не предавая своих убеждений.

“Нет, принять эти побрякушки нельзя, даже во имя жизни друзей…”

Старшины, Тальвавтын, Экельхут ждали моего ответа с нетерпением. И я решился.

— Спасибо, Тальвавтын, за уважение и почет… Я не могу быть вашим ерымом! Не хочу, потому что я и мои товарищи там, далеко отсюда, не признаем власти эрмэчынов и шаманов, боремся с ними там, где они еще остались. Но я согласен быть посредником в торговле с русскими. Потому что это нужно сейчас и нам и вам. Если хочешь, я отвезу ваши бесценные реликвии в большой город на берегу моря и сдам в музей, чтобы люди видели, какие важные вещи имели чукотские ерымы. Там очень довольны будут твоим подарком и пришлют тебе ответный дар.

Речь свою я произнес по-чукотски, и она была куда более пространна, чем я передаю ее по-русски. Ведь я довольно плохо владел чукотским языком, мне приходилось употреблять много окольных оборотов. Но смысл ее отлично поняли все присутствующие.