Со стороны Милшон-Бей мыс был слабо защищен от ветра, несущего с собой песок и влагу, машины здесь быстро покрывались ржавчиной, а дома, такие как у Аннелизе, довольно скоро приобретали цвет прибитого волнами к берегу плавника.

По другую сторону утеса покоился городок Тамарин, надежно укрытый от разрушительного ветра кольцом неприступных скал. Вдоль долины, рассекавшей город пополам и спускавшейся в бухту, где миллионы лет назад с грохотом рушились гигантские ледники, катила свои воды река Бон, а рядом пролегла широкая дорога. В глубине долины у излучины реки располагался садовый центр, в котором Аннелизе проработала долгие годы.

Когда-то она всерьез раздумывала, не поселиться ли в Тамарин-Бей. Окна в домах там дребезжали от ветра, зато по вечерам, когда подступали демоны ночи, поблизости всегда были соседи. Скалы и холмы, удерживая теплое дыхание моря, создали в городе особый микроклимат. В садовом центре Аннелизе выращивала деревья и цветы, о которых в Милшон-Бей не осмеливалась даже мечтать.

У Лили, тетушки ее мужа, в саду росла смоковница, раскидистая, с толстым стволом, правда, уже почти лишенная плодов. Аннелизе она напоминала пожилого джентльмена, которому перевалило за семьдесят, когда можно уже не беспокоиться о потомстве. И все же это было самое настоящее фиговое дерево, привыкшее к куда более теплому климату.

Но теперь Аннелизе была только рада, что двадцать лет назад они с Эдвардом решили переехать сюда. Ей нравилось чувствовать себя оторванной от окружающего мира, а пронзительные завывания ветра не в силах были перекричать ее собственный вопль гнева и боли. Здесь она вольна была сидеть на расшатанном крыльце и пить вино под горестный плач Тоски, скорбящей о возлюбленном. Здесь можно было не опасаться, что кто-то сочтет ее безумной и станет названивать ее родственникам, намереваясь «сообщить им кое-что по секрету».

Берег был усеян раковинами и обрывками скользких морских водорослей. На песке у кромки воды виднелись следы копыт, оставленные во время утренней проездки лошадей. Конюшни находились неподалеку, в трех милях от взморья, и всадники по утрам скакали галопом вдоль берега. Как-то летом Эдвард сфотографировал их. Черно-белые снимки вышли довольно удачными, Эдварду удалось передать неистовую ярость гонки: раздувающиеся лошадиные ноздри, растрепанные ветром гривы, тучи песка и пенные брызги прибоя.

Одна из фотографий так и осталась висеть на стене в холле, и Аннелизе бросала на нее взгляд всякий раз, входя в дом через парадную дверь. Великолепный кадр.

— Ты вполне мог бы всерьез заняться фотографией, — как-то сказала она мужу. Эдвард обладал незаурядным художественным даром, но в страховом деле, которым он занимался, подобный талант ценился не слишком высоко.

— Я всего лишь любитель, милая, — смутился Эдвард, но Аннелизе знала: в душе он был польщен. В юности Эдварду нечасто приходилась слышать комплименты в свой адрес. Его мать считала, что восхваления уместны лишь в церкви, когда они обращены к Господу. Аннелизе всегда старалась почаще хвалить мужа, щедро выражая восхищение, которого Эдварду так недоставало в детстве.

— Для любителя это просто великолепно.

— Ты слишком пристрастна, — улыбнулся Эдвард, — и видишь во мне одни только достоинства. Ты просто слепа.

— Тогда это выборочная слепота, — усмехнулась Аннелизе. — Я вижу лишь то, что мне нравится, а в тебе мне нравится почти все.

Медленно бредя вдоль берега, Аннелизе мысленно пообещала себе убрать со стены фотографию, когда придет домой. Слишком мучительно видеть ее перед собой каждый день.

Резкий порыв ветра бросил ей в лицо горсть песчинок, заставив на мгновение зажмуриться. Аннелизе вскинула голову и обвела глазами берег, пытаясь зацепиться взглядом за какой-нибудь предмет, чтобы отвлечься от терзавшей душу боли. Рядом на песке лежала выброшенная волнами коряга, запутавшаяся в обрывке ядовито-голубой рыбацкой сети.

Аннелизе медленно нагнулась и подняла ее. Вытянутая деревяшка длиной в фут оказалась закручена в спираль. Иногда деревянные обломки — порождение причудливой фантазии моря — бывали по-настоящему красивы и выглядели как творения художника, несмотря на вмятины и щербины. Но встречались и обыкновенные коряги. Океан выносил их на берег, словно желал избавиться от бесполезного хлама. Бесформенные куски дерева валялись на берегу, уродливые, никому не нужные, выпотрошенные и безжизненные. Такие, как этот плавник. Такие, как сама Аннелизе.

Да, это правда, она вовсе не живое дерево, а прибитая к берегу коряга. Неприглядная для большинства людей и красивая лишь для немногих.

Не в силах справиться с душившим ее отчаянием. Аннелиза силой швырнула обломок обратно в воду и крикнула ему вслед:

— Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!

Здесь некому было услышать ее крик. Ветер подхватил его и унес высоко в небо, где парили равнодушные чайки.

В то утро Аннелизе поднялась в восемь и предупредила, прособирается на девятичасовую воскресную мессу, а потом, возможно, заглянет к Лили, но Эдвард, пропустил ее слова мимо ушей. Он пробурчал что-то в ответ (вероятно, согласие) и перевернулся на другой бок, потянув за собой белоснежное пуховое одеяло. Его долговязая фигура оказалась спелената точно кокон. Аннелизе понимающе вздохнула. Она была жаворонком, а Эдвард — совой. Тут уж ничего не поделаешь.

Десять минут спустя, успев принять душ и одеться, она уже пила маленькими глоточками зеленый чай, прежде чем выскочить из дома. Аннелизе удалось-таки полюбить этот напиток, хотя прежде она терпеть его не могла. Когда-то давно иглотерапевт заявил, что зеленый чай ей очень полезен, и она тут же почувствовала непреодолимое отвращение к этому пойлу. Почему, интересно, ко всему полезному нужно так долго приноравливаться, а вот к вредному привыкаешь мгновенно?

Торжественная и строгая утренняя служба в церкви Сеяного Кейниса на центральной площади Тамарина была великолепна. Холодные лучи весеннего солнца, проникая сквозь цветные витражи в окнах, наполняли церковь приглушенным Сиянием, в котором отчетливо были видны мириады танцующих пылинок. Обычно художники именно так изображают божественное благословение, изливающееся на истинно верующих.

Утренняя месса проходила без музыки. Хор собирался к одиннадцатичасовой службе, когда мистер Фицпатрик с натугой выдавливал гимны из старенького, страдающего реваншизмом органа. Прихожане болезненно морщились, а отец Майк мужественно улыбался, удерживая паству от открытых насмешек.

Милый отец Майк. Он обладал прекрасным чувством юмора, но вынужден был постоянно сдерживаться, потому что далеко не всем нравится, когда священник позволяет себе шутить с прихожанами. Аннелизе искренне ему сочувствовала: бедняге приходилось вечно быть настороже, чтобы не переступить невидимую черту и не разрушить чье-то хрупкое доверие.

К одиннадцатичасовой мессе обычно являлись семьями. Едва только начавшие ходить детишки приподнимались на церковных скамьях и, сонно моргая, разглядывали своими круглыми глазенками сидевших позади людей. Это выглядело довольно забавно, но здорово отвлекало.

Во время девятичасовой воскресной службы церковь редко бывала заполнена больше чем на четверть, и это как нельзя лучше подходило Аннелизе. Ей нравилось мирное спокойствие храма. Достаточно времени, чтобы поразмышлять, но не так много, чтобы впасть в уныние. Она ненавидела эти приступы тоски. Но по счастью, во время мессы мрачные мысли отступали. Ритуал литургии действовал на Аннелизе умиротворяюще. Вместе со всеми она опускалась на колени, крестилась и шептала знакомые слова молитвы. Эти слова, как разбухшие от влаги зерна, давно успели прорасти в ее душе, ведь она повторяла их долгие годы. Ее религиозность не имела ничего общего со слепой одержимостью: молитва помогала Аннелизе освободиться от мучивших ее сомнений, заглянуть в себя и обрести покой.

В конце службы у нее совершенно неожиданно разыгралась мигрень. От внезапной и острой боли лицо Аннелизе страдальчески сморщилось, она уже знала: одним приступом здесь не обойдется, в любой момент может стать еще хуже. В таких случаях лучше без промедления ехать домой и ложиться в постель. На время о поездке к Лили можно было забыть. Аннелизе решила, что позвонит ей позже и извинится. Конечно же, тетя все поймет. Строго говоря, Лили приходилась ей не родной теткой, а родственницей по мужу, но отношения между двумя женщинами сложились самые близкие. Лили обладала многими замечательными качествами — веселостью, добросердечием, великолепным чувством юмора, — но ее главным достоинством было умение всегда оставаться в хорошем настроении и никогда ни на что не обижаться.