— Что ж, и пойдем! Я не боюсь! А чего мне бояться? Я за отца постраждать могу. Вы ж меня, хлопцы, не выдавайте, бо меня командир ведет! А куда он меня ведет?

К самому Щорсу! Сами понимаете, на какое дело иду. Вы ж меня, братва, не выдавайте!..

Но в это время сам батько появился на крыльце. Он постоял, поглядел на шумящее море «таращи», махнул рукой, и все стихло.

Он был на крыльце один. Никто из приехавших не вышел с ним, чтобы не мешать собственному его чистосердечию и его собственной воле в этом разговоре с народом.

Народ придвинулся к крыльцу. Прежде боялись подходить, чтобы не. тревожить. батька, тем более что и ординарцы разъезжали у его квартиры, то и дело кричали:

— Эй, тише, папаша спит!

Или:

— Тише, папаша страждает!

Или еще трогательнее:

— Тише, папаша рыдает по своей любимой жене!

Теперь бойцы сомкнулись у крыльца.

— Приказ получили?

Тишина…

— Таращанцы! — крикнул батько изо всей силы. — Приказ к походу дадён?

— Да-дён! — охнула «тараща» в один голос.

— Трубач трубил сбор к походу?

— Тру-бил! — раздался ответ.

— По местам! — гаркнул батько. — По-стройсь!

«Тараща» шарахнулась и стала в строй.

— Ну, видал ты батька? — спросил Кабула провокатора, не отпуская его от себя.

— Ви-дал!.. — запинаясь, протянул унылый голос.

— Чего ж ты скис, собачий хвист? — спросил Кабула и пнул провокатора под микитки дулом «кольта» с такой силой, что он упал навзничь.

— Добре сделано! — сказал Кабуле подошедший Калинин. — Я его все время примечал, да убрать не удавалось.

— Слабо ему сделалось! — подошел один из тех, кто подбивал еще недавно горлопана идти посмотреть, цел ли батько и как себя чувствует.

— Оттащи-ка его на свинюшник! — сказал подошедший Кабула и пошел строить свой полк к походу.

А Боженко, прощаясь со Щорсом, говорил:

— Был ты мне брат родный и товарищ дорогой и остался тем. Только не забывай ты про мое горе. Сделай все следствие сам и мне о том доложь. Похорони жену мою и венок от мужа положи. И план сыми местности той, где она лежатыметь[39], моя пташечка…

И опять досадная слеза покатилась из одного прижмуренного глаза; батько не смахнул ее со щеки, а просто отвернулся, чтоб никто того не видел.

— А я того — долбану Дубно и дам той суке Петлюре тай галичанам и панам доброго «бубна» (батько любил баловаться рифмой).

И он обнял Щорса и расцеловал его, касаясь мокрой от слез бородой Щорсова лица.

Только смолкла труба и взял последнюю ноту горнист, его сосед, песенник-кавалерист Грицько Душка, тряхнул чубом, повел локтями и плечами, зыкнул и запел донскую казачью песню:

При бережку — при луне,

При счастливой доле,

При знакомой стороне

Конь гулял по воле.

Кавалерия пошла на ровном аллюре мимо батьковой квартиры, отсалютовав ему и Щорсу саблями.

— Эх, — крикнул батько, заступая в стремя с обычным чувством предвкушаемого удовольствия похода и боя. — Дамо панам бубна биля того Дубна!.. За мною, ребята, рысью марш!.. Прощай, Микола, що то в сердци мени укололо: може, й не побачимось, — шепнул он подошедшему Щорсу, нагнувшись с коня.

— Не журись, побачимось, — отвечал Щорс, проводя рукою по, открытой голове своей.

Щорс долго стоял посреди дороги в пыли, наблюдая могучее движение таращанских полков, выступавших в поход после пережитых тревог. Он вглядывался в загорелые мужественные лица таращанцев, стараясь найти в них хоть след только что пережитой смуты или неудовольствия, — и так и не нашел ничего, кроме предбоевого вдохновения, которое он так привык видеть на лицах своих бойцов. Да и как могло быть иначе? Это шли героические революционные части, люди, выпестованные вожаками-коммунистами, — краса советской власти, опора и надежда великого будущего.

—.. А вот и поганец! — Из сарая на аркане, обмотанном вокруг груди, выволакивает Кабула провокатора и приговаривает: — Пидбигай, собака, на аркане за мною, до здоху, конай, кобылячий хвист, за брехни! Розповидай, стерва, кто твоего языка позолотив, гадюко? Ну, пидбигай же!

Бойцы, увидев провокатора, получившего возмездие, хохочут удовлетворенно.

А Щорс кричит Кабуле:

— А ну, брось! Давай его мне сюда до трибунала. Он-то мне как раз и нужен. А еще мне нужен Лоев, эскадронный.

Отрубает Кабула саблей веревку и бросает среди площади у ног Щорса Иуду, огрев его на прощанье плашмя саблей вдоль плеч. И кричит проезжающему эскадронному:

— А ну, Лоев, слезай и ты с коня та дыбай до Щорса — развязывать брехни!..

Лоев покорно слезает с коня и отдает его Кабуле.

И догоняет Кабула Боженко уже в чистом поле, на Изяславльском шляху, за Шепетовкой, и, ударив Дениса, едущего рядом с батьком, со всей силы рукой, заставляет его оглянуться. А батько, увидев своего Кабулу, наставительно говорит:

— Ой, на твою лихость, Павлусь, будет теперь гнуздечка [40] та ще й с гудзиками[41]. Даю я военкому Денису Кочубею дозволенье лаять тебя распоследними словами за всякую твою, сынок, штуку. Хоть и любил я тебя, но ненавижу я твою чрезмерную лихость. И щоб не пив мени горилки, сынок, и не бабивси аж до самого Дубна, бо ты есть полковой командир и прочее!

— Та ж не буду до самого Дубна! Та ще й дали! — отвечает, скаля прекрасные белые зубы, красавец комполка, имеющий славные заслуги и отличия, выделяющийся и среди героев, отважный, находчивый командир.

— А зараз кидай мне разведку по всим четырем шляхам! Скачи, осветляй местность, бо тут ихний гадячий хвист всюду шьется!..

Едучи на коне рядом с Боженко и развлекая его разговорами, вспоминал и рассказывал Денис батьку про политические и стратегические планы дивизии и про штабную обстановку у Щорса в Житомире.

— Есть у меня, Василий Назарович, несколько замет насчет того, что враг опутывает нас не так с фронта, как с тыла. Ты видишь: в чистом поле его как корова слизала — не видать. А осядь назад, как на ежовы иглы наткнешься.

— А что я тебе говорил? — буркнул, самодовольно улыбаясь, батько, посасывая трубочку. — Га?.. Ну, наелся теперь тыловой каши? Полный рот пылюки?.. Как кроты, они под нами землю роют, ще й песком очи засыпают. О то ж, брат, не забувай старого! Старый все чисто насквозь, знает… Ну, так що ж там у Миколы? Як живе?.

— Ну, я не говорю уже об некоторых наркомвоеновских «дятлах», как мы их там прозвали, армейских инструкторах и инспекторах, — и тебе они, я знаю, уже в печенках сидят.

— Цих добре знаю, — отвечал батько. — А то ще яки чертяки?

— Вторая категория — это лисы, сдавшиеся в плен и живо перекрасившиеся из рыжего цвета в красный, и «жовтяки», вроде «сочувствующие советской власти».

— Ну, а то ще яки? Вижу по тебе, що есть ще инший сорт. Кажи: просто шпионяки? Ящерки?

— Вот именно— просто шпионяки, отец. Самые настоящие шпионяки. Да они-то и замаскированы лучше всех. Но от нашего с тобой глаза и эти не уйдут.

— И в штабе у Щорса, кажешь, роблять «работу»? А що ж им Микола хвоста не зарубив? Казав йому про те?

— Да он и сам догадывается, — сказал Денис. — Работает тот рыжий подлец под маркой представителя боротьбистов по национальным делам в штабе. Но Щорс считает нужным выждать и приглядеться к нему.

— Гм!.. — хмыкнул батько. — О то ж и я секретом думаю, браток: чи немае и у тому Центри у Киеви ворогив? Неповинно б бути. Та здаеться, що вони там есть!

Батько протянул плетью по жирному крупу своего Буцефала — артиллерийского коня, на котором он проделывал дальние походы, сберегая своего любимца Орлика.

СВАТОВСТВО

В последних боях Денис оторвался от батька. Он был с Кабулой. Пятый Таращанский полк был направлен батьком на Ровно, на соединение с партизанскими отрядами Рыкуна, Прокопчука и Бондарчука. Вместе с партизанами и брали они Ровно.

Но батько, закрепившись и отаборившись в Дубно, решил развивать операцию дальше, на Радзивиллов — Броды ко Львову и на Кременец — Збарж к Тарнополю, чтобы выйти на соединение к восставшим внутри Галиции, против новых союзников Петлюры — белополяков, галичанам. Батько знал, что Кочубея Щорс специально уполномачивал по галицийским делам, и решил поэтому, усилив Пятый полк влившимися теперь в него ровенски-ми и дубенскими партизанами, бросить на Радзивиллов — Львов именно его и Кабулу, а самому пойти на Тарнополь.