— Ты не знаешь, что такое отчаяние, девочка.

— Может быть, это то, что я пытаюсь не забыть, — пробормотала Вивиан.

— Что ты сказала?

Она молча покачала головой. Ее воспоминания о том, как они бежали из Китая, и о самом Китае были смутными.

Она обнаружила, что ей трудно отделить свои самые ранние проблески памяти от рассказов, услышанных от взрослых. Дяди отца обычно много говорили о хаосе, царившем по вине вояк. Один заявил, что был соратником Мао. Мать постоянно оплакивала потерю достатка и комфорта в Шанхае и звала слуг, которых у нее никогда не было, но о которых она слышала от своей матери.

Китай, который Вивиан знала лучше, был Китаем из отцовской мечты и снов, потому что по политическим взглядам — страстно и оптимистично — он был интеллектуальным наследником Движения 4 мая 1919 года,[30] провозгласившего, что демократия и наука возродят былое величие Китая.

Националисты задавили Движение 4 мая. Революционеры атаковали его тоже. И в довершение всего Красные Стражники добили последних, кто еще отваживался надеяться.

Собственные воспоминания Вивиан о Китае начинались холодным песком под ногами, когда отец взял ее на руки и понес в темноту. Они обрывались на ощущении холодной воды, поднимавшей их наверх, когда появилась акула. Ее первый яркий зрительный образ детства начинался со школы в Гонконге, где ей легко давался английский, которому еще до школы учил отец.

Но все же Китай волновал ее.

Несколько лет назад, незадолго до того, как пекинская бойня отпугнула иностранных туристов, она уговорила отца сопровождать ее в одной из ранних деловых поездок в Кантон — столицу провинции Гуандун, где он родился. Все еще боясь — хотя прошло пятнадцать лет с того дня, когда он бежал от «культурной революции» и гонконгские беженцы уже какое-то время вовсю путешествовали по КНР, — он захотел поехать на могилу своей матери. Они плыли по Жемчужной реке на небольшом суденышке. Город изменился с тех пор, как умер Мао. Целые кварталы были разрушены, чтобы дать место роскошным отелям для деловых людей, коммерческим выставкам и новым фабрикам. После долгих блужданий по изменившимся окрестностям в палящем зное они наконец обнаружили новый склад, выстроенный на месте могил их семьи. Кладбище было сожжено, потому что Красные Стражники внесли его в черный список как буржуазное. Ее отец плакал:

— Они не могут оставить в покое даже мертвых.

— Где сегодня твой дружок? — спросила мать.

— Он со своей семьей.

Мать понимающе кивнула:

— Праздники — самое плохое время.

Вивиан сказала:

— Это не так.

Но, конечно, это было так, и слова в ее голове звучали: «Я — не такая, как ты».

После ста пятидесяти лет занятия торговлей в Азии семьи Макинтошей и Фаркаров были по-прежнему шотландцами в душе. И поэтому Рождество было простым праздником с игрушками и традиционным жарким в полдень, но Хогмэнэй был самой радостной и важной ночью сезона, и все, кто мог, спешили домой в Пик-хаус. Викки помнила волнение в верхних комнатах, и комнаты для гостей, заполненные пришедшими к ним кузенами и кузинами, и тот особенный восторг, когда они одевались к предстоящему волшебному торжеству. На мужчинах были килты,[31] на женщинах — длинные белые платья с клетчатыми шотландскими кушаками. Хьюго играл на волынке.

Сегодня ночью они гостей не ждали. Тяжелый полумрак заполнял все комнаты большого старого дома, как холодный мрачный туман. Смерть Хьюго была слишком свежа на их памяти, и размолвка Салли и Дункана была как кровоточащая рана.

Викки еще раньше отправилась в клуб и нашла там мать, которая сидела молча, пила и хотела бы остаться одна. Викки вернулась домой, чувствуя себя странно — одинокой и никому не нужной.

Слуги прятались на кухне. Если у Викки и были какие-то сомнения на тот счет, что это будет унылый, тяжелый вечер, они развеялись, когда она увидела вечерний костюм отца, лежащий наготове вместо шотландской юбки. Она долго думала о том, что надеть, и решила, что стоит быть нарядной хотя бы ради детей Хьюго — им нужен был праздник.

Фиона, которая мужественно держалась все Рождество, была готова заплакать. Питер пил — его очередной срыв, который даже Мэри Ли, при всей своей железобетонности, не могла блокировать. Викки почувствовала боль за Мелиссу и Миллисент — рыжеволосых дочек Хьюго. Им было десять и двенадцать лет, и казалось, они боятся и не верят, что снова смогут радоваться. Период со дня смерти отца был слишком длинным для их коротеньких жизней, и они жались к Фионе. Викки не могла понять, боятся ли они, что их мать снова будет плакать, или что они могут потерять и ее. Девочки явно обрадовались и оживились, когда Викки сошла вниз по лестнице в красном шелковом открытом вечернем платье и прошла по натертому паркету, постукивая высокими каблуками.

— Тетя Викки!

— Мои хорошие!

— Ты, наверное, замерзла в таком платье.

Мелисса погладила ее по плечам. Викки больно кольнуло то, что по горькому стечению обстоятельств она будет им теперь вместо Хьюго — тетушкой Викки.

Миллисент обвилась руками вокруг нее:

— Я так люблю твои волосы.

Она убрала их назад большой заколкой с бриллиантами, которую ей подарила мать в тот день, когда покинула дом, говоря, что на яхте ей не нужны драгоценности.

— Спасибо, Миллисент. Ты тоже выглядишь такой прелестной. Вы обе. Что все будут пить?

— Дядя Питер пьет виски, — доложила Мелисса.

— Думаю, я буду пить шампанское.

— Мама говорит, что мы должны подождать до полуночи.

— Давайте пойдем к ней и скажем, что все хорошо.

Она пересекла гостиную и подошла к креслу, где сидела англичанка, глядя из окна на город.

— Дорогая, давай выпьем со мной немного шампанского?

Фиона подняла глаза, полные слез.

— Идите поиграйте, девочки, — сказала Викки, обнимая их за плечи и отправляясь с ними к бару, скрытому за тяжелыми драпировками. — Но сначала нам надо открыть бутылку шампанского. Дедушка уже спустился вниз?

— Он пошел к телефону.

— Да? Ну что ж, тогда мы откроем ее сами — главное, не сломать ноготь. Ну, вы идете?

— Тетушка Викки!

— Что, Миллисент?

— А где мы будем на будущий Хогмэнэй?

Викки замолчала. Она вынула из серебряного ведерка со льдом бутылку шампанского. Викки боролась с пробкой, отчаянно думая: в самом деле, где они будут?

— Конечно, ты приедешь домой на каникулы из Гордонстауна.

Школа, где учился Хьюго, а теперь будут учиться его девочки.

— А вы, мадам Мелисса, можете остаться в гонконгской школе лет эдак на восемьдесят, если не подтянете свои оценки.

— А китайцы?

— Они тоже будут здесь.

— А они нас не выгонят?

— Ни за что.

— А если они нас арестуют?

— За что?

— За то, что мы — это мы.

У Мелиссы были пронзительные глаза Макинтошей, и сейчас они были широко раскрыты, прелестны и сосредоточенны — она ждала ответа.

Единственным ответом, который знала Викки благодаря тому, что отец сделал так, что они прикипели к Гонконгу и не хотели его покидать, это то, что Макфаркарам некуда ехать, если дела пойдут скверно. Но к ней пришло спасение в лице тайпана, спускавшегося по лестнице и погруженного в свои мысли. Пусть он ответит.

— А вот и ты, папочка. Как ты думаешь, китайцы арестуют нас за то, что мы — это мы?

Дункан Макинтош удивленно уставился на Викки. Но когда увидел внучек, он улыбнулся:

— Кто хочет это знать?

— Мелисса.

— Китайцы собираются арестовать всех юных леди, которые не хотят хорошо учиться в школе, и послать их кормить свиней в Монголии. Так выпьем же за это.

Он взял бокал из рук Викки и наполнил третий бокал.

— Отнесите его своей маме. Скажите, что тайпан велел выпить его. Быстрее, юные леди! Но только не бегите с бокалом.

— Он подмигнул Викки, но сам был за сотни миль отсюда.