— Чего рты пораскрывали! — перебил высокий худощавый, в начищенных сапогах, с буйной прической. Он приблизился к Лабузову вплотную и с яростью полоснул ножом по лицу.

— А теперь что ты скажешь?

Кровь сбежала по бледному лицу Лабузова. На месте носа зияла рана. Лабузов не испугался лютости бандитов и теперь уже громко, словно заглушая боль и выражая страстный призыв к жизни, сказал:

— Меня вы убьете, а Советская власть стояла и стоять будет на этой земле. Такова воля народа. А вы, жалкие фашистские холуи, не сегодня, так завтра, но обязательно сгинете!..

Бандиты жестоко пытали чекиста, вымещая на нем злобу за свое бессилие. Они отрезали ему уши, выкололи глаза, выбили зубы, отрубили пальцы на руках и ногах…

Михаил Лабузов истекал кровью, терпел страшную боль, теряя силы. Но пока работало сознание и стучало сердце, он беспрерывно твердил бандеровцам, что они отвержены народом и народ никогда не простит им совершенных кровавых злодеяний.

Обессиленного, Лабузова бандиты живьем закопали в яме. Еще долго шевелилась земля…

…Чекист Михаил Васильевич Лабузов любил жизнь, но в трудную минуту на своем посту, не дрогнув, отдал ее во имя счастья людей.

СЕРГЕЙ БОБРЕНОК

ПОКА БИЛОСЬ СЕРДЦЕ

На Львовщине, на старом кладбище Яворова, среди многих есть и его могила со скромным солдатским надгробием:

За неказистой кладбищенской оградой и буйной зарослью сирени неумолчно и таинственно шумят могучими кронами вековые деревья. Тишина.

Дорогое сердцу прошлое лучше всего просматривается наедине с собой, в немых потемках бессонных ночей. Сколько раз в такой тиши я как бы перелистывал страницы жизни чекиста, посмертно награжденного боевым орденом Отечественной войны. И, перебирая в памяти скупые факты короткой биографии, я постепенно добирался к истокам его мужества, ненависти к врагам и горячей любви к Родине, к людям советским; яснее видел, весомей, зримей ощущал становление замечательного характера гражданина, чекиста, коммуниста, героически отдавшего свою молодую жизнь за наше сегодняшнее счастье, за мирное небо над колыбелью моих детей. И как-то неудержимо, властно родилась потребность рассказать о нем, рядовом славной семьи дзержинцев, хотя бы этим выразив благодарность ему и его товарищам-чекистам, мертвым и живым, о которых еще напишут, обязательно напишут повести и рассказы, легенды и песни.

…Часто ночами маленький Павлушка просыпался оттого, что плакала его мама, горестно шепча: «Мусийчику, где же ты, Мусийчику? Тяжко мне… Сын растет сиротинушкой, былинкой при битой дороге… Извелась я, обессилела. Возвращайся поскорей, Мусийчику, ждем тебя, так ждем…»

Тогда, обхватив ручонками мамину шею, семилетний Павло силился представить себе самого дорогого, долгожданного человека, которого мама называла Мусийчиком и еще его, Павлуши, отцом. И не мог: едва четыре годика минуло Павлику, когда забрали отца на далекую и страшную войну с причудливым названием — «германский фронт».

На Харьковщине, в родном селе, красавица весна встречалась с летом, потом, пышно убранная красными гроздьями калины, приходила осень, чтобы на тонкой паутине бабьего лета притянуть за собой белые мотыльки зимы. И снова звонкая капель возвещала о весне.

Отца все не было.

Уже мама надела на Павла чистую белую сорочку, как на праздник, и вывела в поле, дала ему небольшой серп. Когда же упали к его босым ногам первые сжатые им шуршащие стебли, прижала сына к груди и сказала слова, наполнившие сердце Павлуши радостью и гордостью. «Помощничек мой, кормилец!» И почему-то, вытерев глаза краешком косынки, вздохнула: «Если бы отец увидел — порадовался б на сыночка своего».

А потом в золотом предвечерье долго стояли на околице и все всматривались, всматривались на заход солнца, ждали — не появится ли на дороге отец. Чувствуя непривычную боль во всем теле и особенно в руках, покрывшихся первыми, мягкими еще мозолями хлебороба, Павло до боли в сердце жаждал, чтобы отец возвратился именно сегодня, сейчас. И тогда не будет плакать ночами мама, и завтра они выйдут в поле втроем, и осенью он пойдет, как все сверстники его, в школу, и будут у него свои собственные сапоги.

…Отец возвратился в метельные приморозки конца 1917 года. Стал на пороге выстуженной хаты солдат в почерневшей и заснеженной шинели с алым бантом на груди. Запричитала, обессилев от неожиданной радости, мать. Павло очутился на крепких солдатских руках, кололся личиком о жесткую щетину отцовских щек, шептал упоенно: «Папа, папочка!» А солдат, отец, сказал, как взрослому: «Теперь заживем, сынок! — и прибавил незнакомое слово: — Революция!»

В школу Павло пошел, хотя «свои» сапожки появились у него не скоро.

Завихрилась огнем гражданская. Отец снова ушел в армию. Старшим в семье остался Павло. Старшим, потому что к тому времени появились два братика и сестренка. Так до срока окончилось его детство.

Кто из нас может сказать, когда, в какой день и час пришла к нам зрелость, когда мы стали взрослыми? Не по годам, нет, а по восприятию мира, по возмужанию души. Мне кажется, что Павло по-настоящему, навсегда, как умеют это только хлеборобы, полюбил землю-кормилицу в день своей первой жатвы. А почувствовал себя взрослым, ответственным за судьбы и жизнь близких в скорбные минуты нового расставания с отцом, когда в хате оставалась мать с тремя малышами на руках. И он, старший, явно подражая отцу, сказал:

— Не печальтесь, мама, не плачьте, проживем…

Но по-настоящему переступил тот невидимый рубеж между детством и по-мужски зрелой юностью немного позже, в свои четырнадцать мальчишеских лет, когда увидел смертельный поединок между жизнью и смертью.

…Через село проходила дорога на Харьков. «Казенный шлях», как называли его тогда. Кого только не было на той дороге. Каких только флагов, знамен, хоругв и стягов не покрывала тут пыль боя. Бело-голубые, желто-блакитные, с черепами на полотнище — все они несли смерть.

От них, как от самой смерти, спасал Павло своих братиков и сестренку, маму, себя. И было только одно знамя, несшее с собой жизнь, — цвета алого банта на отцовской шинели, красное знамя. Оно, спасительное, вошло в его сердце, и ему он оставался верным до последнего дыхания.

Возвратился отец с гражданской войны без руки. В красном углу повесил свою буденовку, саблю и неистово набросился на работу. Тяжело было — не жаловался, не сетовал. Пахал, сеял, даже косил, приспособив петлю к косе. Первой в колхоз, организованный в селе, пришла семья Кострицы. Отец стал колхозным плотником, сын, после окончания специальных курсов, — счетоводом. Было это в 1930-м. Не хватало тогда грамотных людей, вот и доверили учет сыну героя гражданской, комсомольцу, вожаку сельской комсомолии. На призывной пункт (это уже в 1932-м году) Павло Кострица пришел в буденовском шлеме своего отца — деталь, говорящая сама за себя.

Пограничные войска, Туркмения. Рядовой, младший командир, секретарь комсомольской ячейки заставы. Тяжелые пограничные будни. Частые стычки с бандами. Смерть побратимов среди бесконечных песков, под немилосердным солнцем. И слезы вдруг осиротевших лошадей, что первыми, задолго перед тем, как зарыдают невесты, матери и жены, оплакивают погибших.

Так закалялась чекистская сталь. Так созревало решение посвятить свою жизнь защите и охране всего, что создано новыми хозяевами новой земли, да и самой жизни советских людей.

Демобилизовавшись, пошел в военизированную охрану на станцию Лозовая, а потом в Харьков. Схватки с ворами и грабителями. Считай, с тридцать второго и по самый день войны не расставался с винтовкой и револьвером. А в Великую Отечественную — заместитель по политчасти начальника специального отряда НКВД. С ним прошел от Украины до Волги и от Волги вновь до Украины. Бои с вражескими десантами в тылу, прочесывание прифронтовых лесов, уничтожение недобитых гитлеровцев, бандитов, изменников, шпионов и диверсантов… Это были бои, о которых напрасно бы мы искали следы в сводках Совинформбюро. Но после них, как и на передовой, вырастали свежие могилы чекистов по всем дорогам к нашей, победе. За отвагу, мужество, за верность солдатскому долгу фронтовые коммунисты принимают его в свою семью. Дошел с боями до Украины, возвратился в родные места. Здесь его ждало известие, до срока посеребрившее виски белой изморозью: жена его, Аннушка, умерла во время оккупации от голода. Голодная смерть среди бескрайних, испепеленных войной хлебных полей… Но горе крушит только слабых, сильных и мужественных оно закаляет. Тогда же, в 1943-м, перевели Павла Кострицу на оперативную работу в органы государственной безопасности.