Секретаря гвоздями прибили к журавлю. Уходя, перерезали ему горло. На рассвете люди пошли к колодцу, и девушка, которая первой приблизилась к журавлю, вскрикнув, потеряла сознание. (С того колодца с тех пор не пьют воду).
…Семья Григория Балембы ужинала. А еды — как на горе: по картошке в мундирах да по щепотке соли. Григорий смотрел на детей — желтых, худых — и почему-то прятал под стол костистые руки.
Заскрипела дверь — вошли трое. Балемба поднял глаза и сразу же в высоком, одетом в немецкий мундир, узнал Шевчука.
— Поужинали? — опросил Шевчук. От этих слов в груди Балембы словно что-то оборвалось. Никто не ответил, Шевчук сел возле плиты, не спеша скрутил «козью ножку». Дым окутал всех.
— Значит, Балемба, за советы? Смотрю, ты скоро возьмешься в колхоз гнать людей. Эх Балемба, Балемба, не думал я, что ты, украинец, станешь таким бестолковым. Кстати, ты не забыл, что должен мне мешок муки? Ничего, я добрый, я знаю, что сейчас у тебя муки нет. Ну что ж, богу отдашь.
На топчане, забившись в угол, словно сиротливые птенцы в гнезде, сидели трое малышей.
Зарижный подал знак помощнику — тот вышел. Через минуту со двора начали заколачивать досками окна. Жена Балембы упала перед Шевчуком на колени, зарыдала:
— Помилуйте, пан. Он не пойдет больше в сельсовет… Дети у нас, имейте сердце, Олексо.
— Анна, подымись! Слышишь, что говорю! — закричал словно не своим голосом Балемба.
Шевчук ехидно улыбнулся, процедил:
— Так не забудь, Балемба, богу возвратить муку и помолиться за советы.
В сенях затопали сапоги.
Балембы слышали, как заколачивали дверь, как потом брызгали по стенам, окнам. А затем в комнате стало светло-светло, словно днем. Где-то вдалеке раздались возгласы: кто-то кричал. Во дворе ударила еще автоматная очередь, и вскоре для семьи Балембы наступил трагический конец…
В Селец-Бенькове Зарижного поддерживали родственники, и какое-то время он гулял довольно привольно. Но уже через несколько месяцев банда попала в засаду.
После боя с чекистами Зарижный недосчитался многих боевиков. Тогда он стал более осторожным, перенес поле своей деятельности в другие села Каменко-Бугского района, а затем расширил его и на Лопатинский и Радеховский районы.
Вскоре старания Зарижного были соответствующим образом оценены, и он возглавил так называемый надрайонный провод.
Новые обязанности принудили новоиспеченного «проводника» призадуматься над тем, что делать дальше. Ведь Советская власть крепнет, везде по селам уже организуются колхозы. И тогда Зарижный старается сформировать новые банды на территории провода, втянуть в них людей под угрозой смерти. Их атаманы — Каменяр, Карат, Монета, Соловей, Очерет взмахнули черными крыльями над селами. Из села в село передавались вести: убили директора школы в Руде-Селецкой Глоговского, отрезали языки жителям села Незнанов Павлу Королевичу и Марии Билык, застрелили районного судью Ивана Коржа, сожгли спиртзавод в Селец-Бенькове, казнили секретаря Ясеницкого сельсовета Косолапова, убили председателя Каменко-Бугского горсовета Гуменюка, повесили председателя колхоза в Батятичах Марчишина…
Зарижный задумывает издавать в схронах печатную литературу, переводит на территорию своего провода (где хутора и где не так опасно) окружной провод.
Но все чаще Шевчука преследует Валитов и его товарищи. Это они ликвидируют главарей банд Орлика (Михаила Браташа), Осоку (Дмитра Войтовича), Очерета (Теодозия Фика). А Зарижный, самый опытный, хитрый, держится. Он знает, что пошли с повинной многие из тех, кого он еще вчера считал своими единомышленниками. Знает, поэтому весь в злобе, как зверь перед смертью.
Валитов шел напрямик через рожь. Была она высокая, могучая, колосья звенели над самой головой, лезли в глаза. Шел прямо к дубу, который был виден издали. Присмотрелся — на дереве никого. Пошел медленнее. Руками раздвигал стебли, шел осторожно, еле слышно. Был собран, готов к любой неожиданности. Он давно убедился, что Зарижный хитрый, коварный и может появиться там, где его не ждут. Валитов вспомнил зимний день 1946 года. Среди других писем, которые пришли по почте, он увидел и треугольник без обратного адреса. Круглые, наклоненные влево буквы.
«Говорю тебе по-хорошему, Валитов, убирайся, пока не поздно, в свою Татарию. Есть здесь кому наводить порядки и без тебя. Слышишь, повторяю, если хочешь, чтобы голова осталась на плечах, уматывай отсюда. Зарижный».
Валитов показал письмо подполковнику Шульге и капитану Шведченко.
— Смотри, даже угрожает!.. — Шведченко поднял брови. — Видно, костью стали мы ему поперек горла. Дорого бы дал, чтобы убрать нас.
Шевчук привык, чтобы его боялись, и не мог простить Валитову, что тот не обратил внимания на его ультимативное письмо.
В июне 1946-го Тимофей вместе с Павлом Хреновым, своим другом, поехали верхом в Шайноги. В поле было жарко, и они держались тени, падающей от тополей на дорогу. Павел рассказывал веселые истории, а Валитов искренне смеялся.
— Тра-та-тах! — ударила автоматная очередь, и раненая лошадь Валитова, заржав, упала на передние ноги. В ту же секунду Тимофей и Павел прыгнули в канаву. Над головами засвистели пули. Стреляли несколько человек, прятавшиеся в кукурузе.
«Засада», — догадался Валитов.
Приготовили гранаты, запасные диски. Разгорелся настоящий бой. Тяжело пришлось бы им тогда, если бы не подоспели свои. Пойманный бандит признался: их сюда прислал Зарижный.
…Валитов, держа палец на спусковом крючке автомата, присел во ржи и замер. Тихо-тихо. Лишь слышно, как где-то в хлебах кричит перепел. «Возможно, Зарижного здесь нет. А если бы он был, то, наверное, заметил меня, — размышлял Валитов. — Впрочем, он, очевидно, ждет людей от дороги, они будут идти через ячменное поле».
Поднялся. Шаг… Второй… Третий… Четвертый… Зацепил сапогом стебли, они зашелестели. Словно поплавок из воды, под дубом из ржи показалась голова. В больших выпуклых глазах — испуг, смешанный с нечеловеческой, волчьей жадностью.
Они впервые встретились с глазу на глаз — Валитов и Шевчук. Какое-то мгновение смотрели друг на друга. Автоматная очередь прошла над самой головой Валитова. Впервые не послушались Зарижного руки. Впервые он промахнулся. И сразу же Валитов выпустил очередь из автомата по непокрытой, заросшей голове. Левее показалась еще одна голова, и Тимофей, еще не успевший снять пальца с крючка, короткой очередью причастил и его.
Остальные шесть шагов он преодолел двумя прыжками.
Под дубом лежали двое. Зарижный был в рваном, без пуговиц, без погон, немецком кителе.
Длинный, сухой, костлявый, он скорее напоминал засохшую ветвь дерева, чем человека. На босых ногах чернел толстый слой грязи. Кожа на лице бледная, землистая — видно, редко касалось ее солнце.
Вскоре возле дуба были друзья Тимофея. Кто-то из них проверил карманы Зарижного, вытащил из них несколько бумажек и подал Валитову. Знакомый почерк: круглые, с наклоном влево буквы. Отчеты о террористических актах, описания чекистов, списки тех, кого нужно ликвидировать. И вдруг послание Билоусу:
«Мой дом под Осовцом, юг.-зап. км. Жду инструктажа».
Валитов перечитал еще и еще раз. Дом… Он чуть не крикнул от радости. Это же их схрон там!.. И как раньше он не додумался? Они же всегда в таких местах базируются, что и предположить трудно.
Отчетливо возник в памяти один эпизод.
…Зима, мороз. На протяжении нескольких дней Тимофей проверяет хутора, раскинувшиеся на границе Каменко-Бугского и Радеховского районов, и все безрезультатно. А банда сидела где-то именно в этих местах.
Наступила ночь. Валитов с бойцами, осторожно ступая, шел к хутору Збица. Что-то замигало в глазах — в окне крайнего дома то гас, то снова загорался огонь. Валитов остановился, словно завороженный: «С чего бы это?.. Словно сигналят… Конечно же, это лампа».
Он огляделся и увидел такую картину: метрах в десяти от него подымается вверх большая тарелка снега. А за ней из-под земли показывается человеческая голова. Валитов выпускает короткую очередь. Вопль — и снежная тарелка падает.