Ее сестра вздрогнула:

— Да. Как, должно быть, вы меня ненавидели.

— Да. Но теперь все в прошлом.

Сестры обнялись.

— Ложись спать, — сказала Ида Энн. — Если хочешь, я останусь с тобой.

— Да, пожалуйста.

Горация, засыпая, ощущала под боком теплое тело сестры, и на сей раз ей приснилось, что Джон Джозеф жив и снова рядом с ней.

Наутро, застегнув черный плащ и завязав ленты траурной шляпки, Горация подошла к зеркалу. Она стала худой и изможденной, лицо ее побледнело и осунулось, губы плотно сжались. Под глазами появились черные круги, а рыжие волосы стали напоминать хвост лисицы, истощенной за долгую зиму. Когда-то они вились, но теперь падали на плечи прямыми прядями. В неполные двадцать шесть лет Горация Уолдгрейв стала превращаться в старуху.

Ида Энн, мистер Хикс и графиня проводили ее до станции в Уокинге, но когда Горация села в лондонский поезд, ее захлестнуло чувство невыносимого одиночества. Она подумала, хватит ли у нее сил прожить остаток дней совсем одной, без дружбы и любви. А потом она подумала, что если Джекдо жив, что если этот кошмарный сон — всего лишь игра воображения, то, возможно, он сможет помочь ей обрести покой. Джон Джозеф говорил ей, что его друг постиг древнюю мудрость. Может быть, он смог бы научить ее жить в одиночестве.

Поезд въехал В туннель, и Горация закрыла глаза, стараясь вызвать в памяти образ Джона Джозефа — такого, каким он был в день свадьбы. Но почему-то его лицо не хотело возникать: она вспомнила лишь, как Джекдо, стоявший у алтаря, повернулся и взглянул на нее с таким видом, будто она заключала в себе источник всего света, что есть на земле.

Если бы она не была теперь настолько подавлена и убита горем, она, конечно, поняла бы, что он ее любит. Что он поцеловал ее как Джекдо, а не как венгерский генерал, что он никогда не переставал думать о ней с той минуты, как увидел ее экипаж в Гастингсе. И даже то, что он начал мечтать о ней гораздо раньше, — хотя этого она, должно быть, так и не узнает.

Но Горация не думала ни о чем подобном. Она просто беззвучно молилась, не открывая глаз, — молилась о том, чтобы друг ее мужа был жив, чтобы она могла поговорить с ним о Джонс Джозефе и предаться драгоценным воспоминаниям. Но в тот момент, когда она ступила на платформу вокзала Ватерлоо, она поняла, что все ее молитвы были напрасны. Одного взгляда на опрокинутое лицо Кэролайн хватило, чтобы понять: ее не утешит дружба с Джоном Уордлоу.

Без всяких вступлений, даже не поздоровавшись толком с Кэролайн, она спросила:

— Джекдо? Его убили?

— Да, — ответила Кэролайн. — Боюсь, что так. Хелен говорит, они уже оставили всякую надежду разыскать его. На этой неделе в Гастингсе состоится поминальная служба. Она тебе тоже написала?

— Нет, — ответила Горация. — Но я знаю. Понимаешь, я видела его гроб.

Дальше говорить она уже не могла, потому что из груди ее вырвалось отчаянное рыдание, и Кэролайн так и не спросила, что значили эти странные слова, но она не забыла передать эту фразу Фрэнсису, когда он вечером вернулся домой.

— У нее кошмарные фантазии, Кэролайн. Я решительно против того, чтобы она ехала на эту службу.

— Но она настаивает, Фрэнсис. Я думаю, может быть, ты дашь ей какое-нибудь успокоительное? В конце концов, ты ведь тоже там будешь.

— Если у нее начнется истерика, я не смогу ничего сделать.

— О нет, никакой истерики не будет, — возразила Кэролайн. — Она слишком горда. Ей, должно быть, кажется, что она виновата в смерти обоих — и Джона Джозефа, и Джекдо.

Но несмотря на успокоительное и на то, что Кэролайн и Фрэнсис сидели рядом с ней в карсте, держа ее за руки, Горация страшно побледнела, когда экипаж въехал на Пелхам Крескент.

— Тебе плохо? — спросил Фрэнсис профессиональным тоном, не решаясь проявлять излишнюю чувствительность.

— Нет, нет, — пробормотала она, кусая платок. — Ничего страшного, просто голова закружилась.

Но в действительности ей было очень плохо. Она с первого взгляда узнала эту церковь. Она вспомнила все свои странные сны, где она бродила по песчаному пляжу с двумя призрачными спутниками, глядя на церковь, приютившуюся под скалой. Несомненно, эти сны были пророческими: ведь сегодня должна была состояться поминальная служба по Джекдо, и на его месте мог бы оказаться и Джон Джозеф. Круг замкнулся, и теперь Горация отчетливо понимала свою судьбу.

И все же, так ли это было? Ведь как только Горация переступила порог церкви, сердце ее внезапно возликовало. Она не могла найти этому никакого объяснения. Красота окрестностей — огромный полукруг в сердце отвесных скал — была ничто по сравнению с той свинцовой тяжестью в душе, с какой Горация совершала свое путешествие в Гастингс. Дело было и не в лекарстве, которое дал ей Фрэнсис, — хотя он сказал, что оно поможет ей успокоиться.

Сидя на галерее, Горация чувствовала, как ее переполняет радость. Она смотрела на портрет Уильяма IV в парадном мундире, висевший над часами, и на большой мраморный фонтан, питавшийся из неиссякаемого источника, который бил прямо из скалы и ручейками стекал в маленький грот, увитый зеленью, — и глаза ее стали обретать прежний радостный блеск. А когда священник встал за кафедру, она подалась вперед в ожидании чего-то необычного.

— Возлюбленные мои! — раздался звучный голос. — Мы собрались здесь, чтобы почтить память одного из сыновей города Гастингса — майора Джона Уордлоу, погибшего в самом расцвете лет…

И тут Горация повернулась к Кэролайн и произнесла громко и отчетливо:

— О, нет, я так не думаю. Я уверена, что это неправда, — и с этими словами она упала без чувств к ногам своей золовки.

Но прежде чем потерять сознание, Горация улыбнулась. Она ясно услышала у себя над ухом шепот Джона Джозефа: «Верь, Горация! Джекдо жив, любовь моя. Клянусь тебе, он жив».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Нет, — сказал дядя Томас Монингтон. — Нет, леди Горация. Я на это никогда не соглашусь. Саттон должен остаться у нашей семьи, и я в этом совершенно убежден.

— Но, сэр…

— Прошу вас, никаких «но». Пункты завещания вашего покойного мужа не допускают двусмысленного толкования. Саттон принадлежит вам без права отчуждения до тех пор, пока вы не выйдете замуж или не умрете. В случае того или другого события дом и поместье переходят в мои руки. Но, как вы знаете, в случае вашего повторного замужества, ваш покойный муж назначил вам пожизненную пенсию в размере тысячи фунтов в год из доходов от поместья…

— Но, дядя Томас, неужели мы не сможем договориться? Ведь у вас есть Сарнсфилд Корт, а наследника нет. Что вы будете делать с замком Саттон? Почему я не могу продать его и разделить с вами деньги?

— Нет! — крикнул дядя Томас, смерив Горацию испепеляющим взглядом.

Это был неприятный старик, тощий и высокий, похожий на паука. В молодости у него были ярко-рыжие волосы, но теперь он поседел, а веснушки на его лице, казалось, слились в одно сплошное пятно. Из его удивительно подвижных ноздрей торчали длинные седые волоски, волосатые руки постоянно тряслись. Кроме того, он носил вставную челюсть. Горация его терпеть не могла.

Но отвращение у нее вызывала вовсе не только его отталкивающая внешность: он, вдобавок, был еще труслив и скрытен. Еще в детстве, узнав, что его старший брат — покойный отец Джона Джозефа, на которого Томас был совершенно не похож, — унаследует саттонское поместье, он принялся ухаживать за своей престарелой родственницей Анной Монингтон. Он стал для нее настоящим пажом-ангелочком: он носил за ней перчатки, выгуливал ее ужасных собак, строил ей глазки и умильно улыбался. И его труды не пропали даром: в ранней юности он унаследовал поместье Сарнсфилд Корт в Хирфордс — с условием, что он примет фамилию мисс Монингтон.

Горацию поразил тот странный факт, что и дедушка, и дядя Джона Джозефа получили в наследство огромные поместья от старых дев на условии смены фамилии. Джон Уэбб добавил к своей фамилии вторую — Уэстон — и в награду получил Саттон от сумасшедшей мисс Мэлиор Мэри; его сын Томас отказался от фамилии Уэбб Уэстон и стал Монингтоном, за что приобрел Сарнсфилд Корт, где он и жил как истинный джентльмен с двадцати одного года, а теперь с не меньшей решимостью собирался сохранить Саттон для семьи Уэбб Уэстонов, несмотря на то, что у него не было детей.