Она думала это и слова уже носились на ее губах, как вдруг образ отца предстал перед нею с выражением гневного укора, как будто говоря: «Так-то ты помнишь зло, мне нанесенное, и мои страдания, что способна уклониться от какого бы то ни было средства мести за меня?»

Эта мысль изгнала все другие.

«Я сперва исполню свой обет, а после обязанность против Джильберта Монктона, — думала Элинор. — Быть доброю женой для него мне будет нетрудно. Я всегда очень любила его».

Она припомнила прежние дни, когда, сидя немного поодаль от нотариуса и его питомицы, она завидовала Лоре Мэсон и ее очевидному влиянию на Монктона; и на минуту слабое содрогание радости и торжества пробежало по ее жилам, когда ей пришла вдруг мысль, что с этой минуты она имеет более нрав на этого человека, чем кто-либо другой на земле. Он будет принадлежать ей, будет ее любовником, ее мужем, другом и наставником — будет всем для нее в этом мире.

«О, только бы мне отомстить за жестокую смерть отца, — думала она. — После я могу быть доброю и счастливою женой».

Монктон охотно простоял бы век возле своей невесты у окна, освещенного солнцем. Глазам его представлялись двери конюшен, праздно стоящие конюхи, которые в промежутках отдыха после труда курили свои трубки и пили; бедно одетые женщины, которые вывешивали только что вымытое белье и составляли из этих мокрых платьев род триумфальных арок поперек улицы; дети, играющие в котел, или отзываемые от этой увлекательной забавы для того, чтоб сходить для родителей за горячим и еще дымящимся двухфунтовым хлебом, или за кружкою пива для старших. Все эти предметы были исполнены красоты в глазах владетеля Толльдэльского Приората. Избыток солнечного сияния, озарявшего его душу, бросал свой отблеск на эти обыкновенные предметы. Монктон смотрел на угловатые очертания тощих лошадей, классические формы ветхих кэбов и на все другие предметы, составлявшие исключительную принадлежность Пиластров, с сиянием удовольствия и наслаждения на лице. Наблюдатель, который видел бы только его, а не зрелище, ему представлявшееся, мог бы вообразить, что перед окном мисс Вэн неаполитанский залив расстилается во всем блеске своей роскошной красоты.

Синьора Пичирилло возвратилась по окончании своего дневного труда и застала Монктона, погруженного в это созерцание. Он тотчас отгадал кто она и приветствовал ее с дружелюбием, очень удивившим бедную учительницу музыки. Когда Монктон заговорил с синьорою, Элинор ускользнула из комнаты: молодая девушка была рада избавиться от того человека, с которым так необдуманно связала свою судьбу. Она подошла к зеркалу, зачесала назад волосы, чтоб освежить горячий лоб, и бросилась на постель, изнемогая от сильных потрясений, вынесенных ею, неспособная даже мыслить. «Я желала бы иметь возможность почти вечно лежать здесь таким образом, — думала она. — Это так похоже на мир, лежать спокойно, откинув всякую мысль».

До сих пор ее молодые силы бодро выдерживали борьбу с бременем, взятым ею на себя, теперь же они ей изменили, и она впала в тяжелое забытье без сновидений; благословенный укрепляющий сон, которым природа вознаграждает себя за наносимый ей вред. Джильберт Монктон передал свой рассказ коротко и просто. Он и не имел нужды говорить много о себе, потому что Элинор часто писала о нем из Гэзльуда синьоре и много про него рассказывала, когда однажды приезжала гостить в Пиластры.

Элиза Пичирилло была слишком бескорыстна, чтоб не радоваться при мысли о том, что Элинор любима человеком добрым, положение которого в свете удалит от нее всякую опасность, всякое искушение, но к ёе бескорыстной радости примешалось и грустное чувство: она подметила тайну своего племянника и была уверена, что замужество Элинор будет для него тяжким ударом.

«Я не предполагаю, чтоб бедный Дик когда-либо надеялся приобрести ее любовь, — думала синьора Пичирилло. — Но если б он мог продолжать любить ее и восхищаться ею, обращаясь с нею свободно, на правах брата, он был бы счастлив. Впрочем, может быть, оно и лучше, как случилось теперь: может быть, эта самая неизвестность, набросив тень на его жизнь, лишила бы его доступного для него счастья».

— Так как моя дорогая Элинор сирота, то вы, синьора Пичирилло, единственное лицо, согласия которого я должен искать. Я не раз слышал от Элинор, скольким она вам обязана, и, поверьте мне, прося ее руки, я вовсе не желаю, чтоб моя будущая жена не считала себя более вашею приемною дочерью. Она говорила мне, что в самые тяжкие минуты ее жизни вы были для нее таким же верным другом, как родная мать. Она никогда не сообщала мне, в чем заключалось ее горе, но я верю ей безусловно и не желаю мучить ее расспросами о прошлом, которое, по ее словам, так печально.

Элиза Пичирилло опустила глаза под пристальным взором Монктона. Она вспомнила обман, к которому должны были прибегнуть при поступлении Элинор Вэн в дом мистрис Дэррелль, чтоб удовлетворить гордость единокровной сестры молодой девушки.

«Мистер Монктон должен знать историю жизни Нелли прежде, чем женится на ней», — подумала прямодушная синьора.

Она представила это на следующее утро Элинор, когда, подкрепив свои силы продолжительным сном, молодая девушка встала, воодушевленная какой-то отчаянной уверенностью в успех — скорый успех ее мести за смерть отца.

Мисс Вэн некоторое время горячо опровергала доводы синьоры.

— Зачем ей было открывать Джильберту Монктону свое настоящее имя? — говорила она, — Она желала его сохранить в тайне от мистера де-Креспиньи, от обитателей Гэзльуда. Оно должно оставаться тайною, — продолжала она.

Но мало-помалу Элизе Пичирилло удалось поколебать ее решимость. Она растолковала пылкой молодой девушке, что брак ее под чужим именем не будет признан законным.

Кроме этого довода, она представляла ей, как с ее стороны было бы неблагородно обманывать будущего мужа.

Страшно спешили со свадьбою, так казалось Ричарду и синьоре, но даже короткий промежуток времени между объяснением в любви Монктона и днем свадьбы показался Элинор почти невыносимо длинным.

Важный шаг, вследствие которого она делалась женою Монктона, казался ей ничтожным. Она не обращала никакого внимания на этот переворот в ее жизни. Все ее мысли, все желания стремились к одному — возвращению в Гэзльуд, чтоб найти явные доказательства низкого обмана Ланцелота Дэррелля и успеть изобличить его прежде смерти Мориса де-Креспиньи.

Некоторые приготовления были необходимы: надо было подумать о приданом. Оно было очень просто, приличнее для невесты молодого деревенского пастора с семидесятые фунтами годового дохода, чем для будущей владетельницы Толльдэльского Приората. Элинор вовсе не занималась хорошенькими нарядами нежных цветов, недорогих и простых, как относительно ткани, так и относительно покроя, которые синьора выбрала для своей протеже. Также понадобилось время на составление брачного контракта: Джильберт Монктон непременно хотел поступить в отношении к своей невесте так же великодушно, как будто она была знатного происхождения и имеет аристократа отца, позаботившегося выговорить ей со всем уменьем дипломатии полное обеспечение.

Но Элинор оставалась равнодушна к законному акту, упрочивавшему ее благосостояние, равно как и к приданому, и ее с трудом можно было заставить понять, что со дня своей свадьбы она становится полной владетельницей небольшого поместья с тремя стами фунтами годового дохода.

Раз, только один раз она выказала Джильберту Монктону благодарность за его великодушие; это было в тот день, когда ей в первый раз пришла мысль, что эти триста фунтов, к которым она гак равнодушна, дадут ей средство обеспечить Элизу Пичирилло.

— Милая синьора, — говорила она, — после моего замужества, вам более уже никогда не нужно будет работать.

— Как вы добры, мистер Монктон, что даете мне эти доходы! — продолжала она, и глаза ее вдруг наполнились слезами. — Я постараюсь быть достойной вашей доброты, от души постараюсь.

В тот же вечер, когда Элинор обратилась к своему жениху с этими немногими словами искренней признательности, она открыла ему свою тайну.