По соседству от Гэзльуда! При звуке двух этих слов кровь жарким потоком прилила к лицу Элинор, смертельная бледность скоро сменила яркий румянец, она задрожала и ухватилась за спинку своего стула ища опоры. До той минуты, то, что говорил ей Джильберт Монктон, она выслушивала в тупом бесчуствии, но теперь ум ее вдруг пробудился и вполне понял все значение его мольбы. Она мгновенно сообразила, что единственное средство на успех того, чего она желала всего более на свете и что ей казалось совершенно недосягаемым, теперь у нее под рукою. Она может возвратиться в Гэзльуд женою Монктона. Она не останавливалась на той мысли, сколько этим брала на себя. По свойству своего характера, она всегда действовала под влиянием настоящей минуты и ей предстояло еще научиться покорности лучшему руководителю. Она могла вернуться в Гэзльуд. Она решилась бы возвратиться туда судомойкою, представься на то случай; могла ли она теперь не решиться сделаться женою Джильберта Монктона?

«Моя молитва услышана, — думала она. — Моя молитва услышана. Само Провидение дает мне возможность сдержать мой обет; Проведение ставит меня лицом к лицу с этим человеком».

Элинор все еще стояла, держась за спинку стула, обдумывая все это и устремив прямо перед собою бессознательный взор. Она, по-видимому, оставалась совершенно равнодушною к серьезным глазам Монктона, которые следили за нею, пока он с замирающим сердцем ожидал ее решения.

— Элинор! — вскричал он умоляющим голосом. — Элинор! Раз в жизни я уже был обманут женщиной. Не дайте мне в другой раз быть жертвою обмана теперь, когда уж в волосах моих показывается седина. Я люблю вас, моя дорогая, я могу вам дать независимость, могу вас обеспечить, но не могу лишь предложить вам состояния или положения в свете, достаточно блестящего или высокого, чтоб ввести в искушение женщину честолюбивую. Ради самого Бога, не шутите моим счастьем! Если вы любите меня теперь или надеетесь полюбить со временем, согласитесь быть моею женою, но если какой-нибудь другой образ уже занимает в вашем сердце хоть малейшее место, если между мною и вами стоит хоть одно воспоминание, хоть одно сожаление — удалите меня, не колеблясь ни минуты. Поступая таким образом, вы будете сострадательны ко мне да, может быть, и к себе самой. Я был свидетелем союза, в котором любовь с одной стороны встречала в другой одно равнодушие, может быть, даже более чем равнодушие, Элинор! Обдумайте, взвесьте все это и скажите мне откровенно: можете ли вы согласиться быть моею женой?

Элинор Вэн смутно сознавала, что под спокойным и серьезным обращением Монктона крылась глубокая страсть. Она силилась прислушиваться к его словам, старалась вникнуть в их смысл, но не могла. Единственная мысль, которая овладела ее душою, делала ее недоступною для всякого другого впечатления. Не любовь свою, не имя, не состояние предлагал ей Джильберт Монктон, а только средство вернуться в Гэзльуд.

— Вы очень добры, — сказала она, — я соглашаюсь быть вашею женой. Я возвращусь в Гэзльуд.

Она протянула ему руку. Ни тени стыдливости или весьма естественного кокетства не отразилось в ее обращении. Бледная и задумчивая, она протягивала руку и жертвовала своею будущностью, как вещью маловажной, не стоящей внимания в сравнении с единственной преобладающей мыслью всей ее жизни — обещанием, данным умершему отцу.

Глава XXV. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПРИНЯТО

Когда человек ставит на весы свое счастье, он склонен довольствоваться самым легким наклонением чаши в его пользу. Нельзя предполагать, чтоб он стал разбирать критическим взглядом склад речи, которою ему присуждается желаемая награда. Джильберт Монктон не имел низкого мнения о своем уме, проницательности и суждении, но так же слепо, как Макбет, вверился обещанию прорицательных голосов в пещере колдуньи, гак принял и он, серьезный и замечательно одаренный юрист, те немногие холодные слова, которыми Элинор Вэн выразила свое согласие быть его женой.

Нельзя сказать, чтобы он вовсе не обратил никакого внимания на то, как странно молодая девушка приняла его предложение, но его размышления на этот счет привели его посредством самой непогрешимой логики к тому заключению, что ей едва ли можно было выразиться в других словах. Он находил тысячу причин, вследствие которых ей следовало употребить именно те же выражения и произнести их тем же звуком голоса. Девическая скромность, невинность, удивление, неопытность, детская робость: он перебрал целый каталог побудительных причин, приводя каждую, которая могла быть вероятна, исключая одной, и этой одной он опасался бы всего более — равнодушия или даже отвращения к нему со стороны Элинор. Он долго вглядывался в лицо молодой девушки в пройденном им юридическом поприще; он приобрел способность подмечать и выводить свои заключения из каждой улыбки, невольного движения бровей, едва заметного сжатия губ, каждого тона и полутона в оттенках выражения лица. Смотря на Элинор Вэн, он говорил сам себе:

— Эта девушка не может быть с продажною душою; она чиста, как ангел, так же бескорыстна, как дочь Иеффайя, так же неустрашима, как Юдифь или Жанна д’Арк. Она не может быть иначе как хорошею женой. Человек, на долю которого она выпадает, должен благодарить Всевышнего за его благость.

С подобными мыслями нотариус принял решение девушки, которое должно было иметь влияние на всю его будущность. Он наклонился к прекрасной головке Элинор — несмотря на ее высокий рост, лицо ее доходило только до плеч Джильберта Монктона — и прижал свои губы к ее лбу, как будто налагая на нее печать собственности.

— Моя дорогая! — говорил он тихим голосом, — моя возлюбленная! Я не могу вам выразить, насколько вы меня осчастливили, я не смею вам высказать всей силы моей любви. Одно время я полагал, что могу сохранить мою тайну и унести ее с собою в могилу. Пока вы находились бы вблизи от меня, под покровительством людей, заслуживающих мое доверие и, наслаждаясь счастливыми, светлыми днями невинной юности, я думаю, что я был бы в состоянии это сделать, но когда вы покинули Гэзльуд, когда вы остались одна на свете, мне изменила твердость. Мне так хотелось предложить вам мою любовь, как опору, как твердый оплот. «Лучше мне быть жертвою обмана, лучше мне быть несчастным, чем ей оставаться без защиты», — думал я.

Элинор слушала слова счастливого Монктона. Он был неистощим, когда первый шаг был уже сделан и решение — так долго обсуждаемое, так долго избегаемое — наконец, принято. Казалось, ему возвращена была молодость какой-то сверхъестественной властью духа, невидимого, но явно присутствующего в этом бедном жилище. Он снова помолодел. Одним взмахом жезла какой-то доброжелательной феи исчезли паутины, целых двадцать лет затемнявшие его душу. Предубеждения, которых он придерживался с любовью и почти с упорством, подозрительность и недоверие были из нее изглажены, оставляя ее прекрасным листом, таким же ясным, каким она было до того времени, как сгустившийся над нею мрак набросил такую черную тень на жизнь этого человека. Внезапно было превращение мизантропа — искателя руки Элинор, под влиянием истинной, чистой к ней любви.

Целых двадцать лет он смеялся над женщинами, над верою в них мужчин, а теперь, по прошествии этого времени, он стал верить сам и, избавившись от добровольного заключения, распускал свои крылья и пользовался свободой.

У Элинор вырвался невольный вздох, пока она слушала своего жениха. То время прошло безвозвратно, когда она еще могла бы надеяться уплатить большой долг благодарности мужу, под бременем этой благодарности она испытывала какое-то тягостное чувство. Она начинала усматривать, хотя и смутно — так силен был эгоизм, порожденный единственной целью ее жизни что приняла на себя обязанность, исполнение которой, может быть, свыше ее сил: она вошла в долг, который едва ли могла надеяться уплатить. На минуту мысль эта представилась ей под влиянием нового впечатления, она была готова отступить назад, думая сказать:

«Я не могу быть вашею женой: я слишком связана прошедшим, чтоб быть в состоянии исполнять долг, налагаемый на меня настоящим. Я стою отдельно от всех других женщин и должна оставаться одна до тех пор, пока достигну цели, которую себе предположила, или должна буду расстаться навсегда с надеждою на ее исполнение».