Почти вместе с ним ударил и Кучеренко. Грохот его пулемёта на этот раз оказался сильнее грохота станкача, – с отзвоном пустые гильзы вылетали из отбойника и бились о крашеный железный борт. Терехов водил стволом, выискивая места, где душманскае группки были погуще, загонял их за камни, морщился, словно у него болели зубы, когда видел, что пули пробивали мутный темновато-застойный воздух ущелья и уходили в молоко, он простреливал пространство не только свинцом, а и взглядом, выискивая гранатомётчиков и всё же не всех нашёл – в машину, чуть пониже лючка, у которого сидел; Кучеренко, с чугунным стуком ударила граната, отскочила, вонзилась в ноздреватый, вросший в землю валун и взорвалась.

Бронетранспортёр тряхнуло – Терехову даже показалось, что машина заваливается набок – правые колёса её приподнялись, зависли в воздухе, сеево осколков градом прошлось по броне, один всадился в лючок и просвистел у виска капитана – он отчётливо услышал его мирное, тоненькое, почти сверчковое свиристенье, в мозгу у него пронеслось слишком много слов, хотя Терехов не сразу понял, что это осколок, в следующий миг раздался новый взрыв, и машина с хряпканьем, будто в ней что-то сломалось, опустилась, встала на все свои колёса.

Перед глазами капитана заполыхало красное зарево, он перестал видеть, в следующий миг перестал и слышать.

Кучеренко приподнялся на сидении, оглянулся недоумённо, словно бы не понимал, что происходит с капитаном, глаза у него расширились, сделались большими, в них возникло что-то сложное: горечь, сочувствие, боль, в следующий миг у сержанта брызнула струйка крови из уха, споро потекла на воротник комбинезона и он молча ткнулся головой в пулемёт. Терехов не видел всего этого, он только почувствовал, что произошло, и, немо крутя головой, стараясь избавиться от страшного красного марева, выжигающего ему глаза, затряс сержанта за плечо:

– Кучеренко! Кучеренко! Кучеренко!

Он выкрикивал фамилию сержанта и не слышал своего голоса, словно бы всё, что было, пропало. Раз и навсегда исчезло, растворившись невесть в чём. Только вдруг где-то далеко-далеко, в том розовом пространстве, до которого нам в жизни никогда не дотянуться, вдруг послышался нежный серебристый звук – то ли флейта играла, то ли печальный пастушечий рожок, то ли жалейка, звон забил боль, глухоту и слепоту, капитан разгрёб рукою воздух, замычал горько, немо и нажал на спуск. От рудного пулемётного стука бронетранспортёр тряхнуло.

– Кучеренко, Кучеренко, ты жив?

Сержант не отзывался.

Бронетранспортёр дёрнулся, пополз назад – Ефремков продолжал действовать.

– Кучеренко, ты жив? – кричал капитан, продолжая стрелять. – Кучеренко! – пули били по недалеким камням, отскакивали, некоторые долетали до машины и щёлкали о железо и один из таких щелчков капитан неожиданно уловил – значит, глухота проходила, – лицо его вытянулось напряжённо, горько, из опалённых, посветлевших до полотняной белизны глаз покатилось что-то мутное – то ли пот, то ли слезы. Скорее всего это был пот. Капитан перестал стрелять.

– А ты, Ефремков, жив? – спросил он нормальным голосом, хотя можно было и не спрашивать – ведь никто, кроме Ефремкова, не мог оттягивать бронетранспортёр назад. Капитан застонал от боли, хотя что именно у него болело, он не мог точно сказать – болело всё. – Почему я ничего не вижу, Ефремков, а? Мне что, глаза выбило, Ефремков?

Водитель не отвечал, бронетранспортёр продолжал пятиться в укрытие, за спасительную каменную гряду. Терехов просипел что-то невнятное, недовольное, провёл рукою по щеке, потом поднял руку к глазам – полагал, что хоть что-нибудь увидит, а кровь, вытекшую из глаз и испятнавшую ладонь, разглядит обязательно, но ничего не увидел – как опустился перед взором пятнистый красный полог, так и продолжал висеть, жаркий, дурной, вызывающий боль и тошноту.

– У меня что, глаза выбиты, Коля? Ответь, пожалуйста.

– Нет, товарищ капитан, – наконец отозвался Ефремков, бронетранспортёр упёрся задними колесами во что-то твёрдое и остановился.

– Почему ты молчал, Коля? Что с Кучеренко? Он жив?

– Не знаю, товарищ капитан, – высоким слёзным голосом отозвался Ефремков и шмыгнул носом.

– Ясно, – капитан тоже повысил голос, – всё ясно! – Протянул ладонь к водителю. – Посмотри, Коля, у меня на руке кровь?

– Нет, товарищ капитан, – немного помедлив, ответил Ефремков.

– А почему так медленно отвечаешь?

– Сам плохо вижу.

– Нас контузило взрывом гранаты. В бронетранспортёре мы, как в консервной банке, – Терехов замычал немо, ущербно, закрутил головой, словно бы его ещё раз обожгло взрывом и он в этом взрыве едва остался живой – он не мог поверить в то, что больше не будет видеть. Будет он видеть, будет!

– Попали мы в переплёт, Коля, ой, попали, – Терехов снова замычал, потом обрезал сам себя и повернул потное, нехорошо оплывающее в этой заре лицо к Ефремкову. – Ну, он-то, Терехов, профессиональный военный, офицер, окончивший академию, понятно почему рискует – в его профессию составной частью входит готовность умирать. Тьфу, какие деревянные чужие слова «составная часть», «в профессию входит…» – ещё раз тьфу! Он не должен бояться смерти, он всегда готов умереть, но вот этот пацан, так и не наевшийся в своей жизни вдоволь каши, почему он должен умирать? За что? И Кучеренко?

– Кучеренко убит? – капитан протянул руку к Кучеренко, на ощупь нашёл голову сержанта, попытался приподнять её. Голова была тяжёлой, неувертливой. – Сержант! – позвал он.

– Не надо, товарищ капитан.

– Что не надо?

– Не надо и всё, – с незнакомым упрямством – прежде он никогда не был таким, – повторил Ефремков.

Проклятая граната.

Ефремков молчал и это обеспокоило Терехова, он прислушался, но, кроме перхающего раскалённого звука мотора да звона в собственных ушах, ничего не услышал и позвал громко:

– Коля!

– Я здесь, товарищ капитан.

– Коля, ты следи, чтоб снова не саданули гранатой. Следи!

– Может, нам уехать, товарищ капитан, а? – с надеждой спросил Ефремков. – Ведь дело своё мы сделали, колонну прикрыли, а? Поедем? Кучеренко вон… – Ефремков замолчал, пересиливая самого себя, Терехов вытянулся, уткнувшись головой в железный потолок кабины, прошептал горько, потрясенно:

– Проклятая граната! – протёр грязными, испачканными ружейным маслом, окалиной и здешней жёлтой землёй пальцами глаза, стараясь избавиться от красной пелены – и, вроде бы, помогло: в густом алом мареве появилась родина, светлые пятна, лицо капитана сморщилось, словно бы он не верил в благополучный исход – это страшное красное рядно останется навсегда, но оно не должно было остаться, и это капитан наконец-то осознал, понял, что всё вернется на «круги своя» – слепота его, как и глухота – временные, не удержался – губы у него растянулись в потрясённой, какой-то плаксивой улыбке, из глаз выкатились мутные, будто бы чужие слезы.

– Кучеренко вон, – снова подал голос Ефремков, – он убит, – водитель боялся произнести вслух слово «убит», но всё-таки одолел самого себя и произнёс: – Может, мы отступим, а, товарищ капитан? Колонна ведь ушла…

– Рано ещё, Коля.

– Но колонна ведь ушла.

– У душманов машины – догонят колонну. Нам нельзя эту банду выпускать из ущелья.

– Погибнем ведь, товарищ капитан.

– Мы солдаты, Коля, мы… – Терехов не закончил фразу, Ефремков громыхнул чем-то железным, словно бы молотком ударил в борт бронетранспортёра, в следующий миг послышался автоматный стук.

Гильзы с треском вылетали из отбойника, одна больно резанула Терехова по щеке, он дёрнулся, словно бы от ожога – сначала не понял, в чём дело, потом понял и приник к пулемёту.

– Кто там, Коля? – закричал он, перебивая своим голосом гулкий автоматный стук, дав вслепую очередь из своего пулемёта вслед за Ефремковской очередью. Ефремков перестал стрелять, перестал стрелять и капитан.

В наступившей тишине ничего не было слышно.

– Кто это был, Коля? – прохрипел Терехов. – Душманы из кяриза? Из камней снова вылезли? Они? Ч-чёрт побери, ничего не вижу… Проклятая граната! Ты хоть показывай, куда надо стрелять. А, Коля?