Что касается новобрачных, они еще месяц оставались в Бордо, и за это время весь свет вновь перебрался в столицу. Уверившись в том, что все знакомые разъехались, они опубликовали в мэрии брачные объявления о женитьбе Раймона Вентру, торговца скотом, с некоей Жанной Ленгле восемнадцати лет, сиротой. Невеста заручилась согласием своего опекуна Эдмона д’Эспрэ, проживающего в Париже и представленного в Бордо одним из своих коммивояжеров. Последний выполнил миссию свидетеля вместе с продавщицей цветов, у которой невеста пристрастилась покупать фиалки.
Отдавая дань крестьянской традиции, Вентру хотел венчаться в церкви, но Файя воспротивилась этому: «Надо будет исповедаться. А я не хочу исповеди!» Это напоминало каприз, тем не менее он уступил.
Две недели спустя они начали обустраиваться в Париже, где Вентру собирался продолжать свои торговые спекуляции.
Шел январь 1915 года — как раз в это время в газетах начали появляться первые сообщения о погибших авиаторах.
Глава четырнадцатая
Когда аэроплан Стива, подбитый вражескими пулями, рухнул на лесопосадки Белланда, то, вопреки ожиданиям, образ Файи не предстал перед его блуждающим взором. Сквозь едва распустившуюся весеннюю листву 1916 года проступали как бы застывшие среди вечной весны кампус и неоготические колокола Принстонского университета; и в то время как голова Стива запрокидывалась на сиденье, а он постепенно терял управление, его губы вдруг неожиданно ощутили забытый вкус молока с солодом.
«Я проиграю этот матч», — сказал он себе, как бывало обычно накануне соревнования: он не мог спать, и его одолевали черные мысли. О каком матче шла речь, в то время как аэроплан пикировал прямо на лес, он не понимал. Единственное, в чем он был уверен: все уже было сыграно, все матчи. Он только удивился, что время шло так медленно, что еще не наступил конец. Стив рухнул на сиденье, как падал на свою кровать в Принстоне, когда, пытаясь обмануть страх, часами мечтал о победе, рассматривая фотографии футбольного клуба и отпивая при этом молоко с солодом.
Аэроплан падал с ужасающим треском. Скрестив руки над головой, Стив переносил все толчки в ожидании последнего, добивающего. В какой-то момент он открыл глаза. Возвышавшиеся стволы хороводом кружились вокруг него с обломанными, искореженными ветками. Весенние листья дождем усыпали кабину. Наконец последовал сильный толчок, и колокола Принстона, чей мираж не померк еще за горизонтом деревьев, скрылись в ночи — но то была не ночь…
Два часа спустя, а возможно, и через много дней — Стив никогда не интересовался этим, — тьма над ним разверзлась.
И тут же мелькнула прежняя мысль: «Я проиграю этот матч». Но времени на раздумья у него не было. Все вокруг заполнял отвратительный запах, и он начал понемногу задыхаться.
К обычному для него после сильных запахов раздражению горла и бронхов присоединилась теперь резкая боль в правом бедре. Он понял, что ранен.
Запах не рассеивался. Стив кашлянул второй раз, снова почувствовал боль, еще острее. Он выругался — и так ясно, будто это было вчера, перед ним всплыло первое воспоминание: о той истории с духами, вылившейся в ссору с русским на лестнице… Тогда он не углублялся в детали этой несуразной сцены. Теперь в его памяти с необычайной быстротой прокручивалась вся дальнейшая череда событий. Русский, венецианец, Париж, театр, Файя, Suicidal Siren,запись добровольцем в авиацию, два года войны. Сколько было сражений, сколько побед, и ни одной неудачи. Его прозвали Обмани-Смерть. Восхищались его отвагой, а его отказ носить талисманы, при всеобщем суеверии, вызывал еще больше уважения. Никто не видел у него даже фотографии женщины. В то же время о нем ничего не было известно, разве только, что он — американец, прекрасно говорит по-французски, и записался в армию, чтобы, по его словам, спасти Европу от тирании монархии.
Стив сразу распознал этот запах, раздиравший ему горло: эфир, конечно. Он лежал на кровати в госпитале. Лепная отделка потолка, люстра из богемского стекла — вполне возможно, что его привезли в замок Белланд, в ту его часть, которую выделили для раненых. Значит, его подбили совсем рядом: над лесом, окружавшим лагерь. Еще несколько сотен метров, и он рухнул бы на равнину — самолет, наверное, загорелся бы, и Стив распрощался бы с этим миром.
Он выжил и был счастлив, несмотря на боль. Это забытое за долгое время чувство овладело им. Стив понял, почему его никак не отпускала мысль о матче, постоянно вертевшаяся в голове. Два года он играл со смертью и ввязывался в самые безрассудные операции. Вплоть до этого последнего дня перед самой катастрофой. Зачем он гнался, взлетая этим апрельским утром на своем любимом аэроплане «Гиспано-Суиза» с бронированным винтом [53]? За смертью, конечно, «ради красивого жеста», как говорят французы. Насколько Стив помнил, не прошло и десяти минут после взлета, как по курсу появился «Авиатик». Тогда он решился на вызов — поразить пилота не из пулемета, как обычно, а из револьвера и, если возможно, в упор. Как и всегда в последних полетах, Стив сначала приблизился к вражескому аэроплану, чтобы снизу прорвать его обшивку с помощью ножа. Потом вновь набрал высоту и выстрелил пилоту в голову. «Гиспано-Суиза» уже весь был пробит пулями. Но еще до начала этого страшного падения Стив испытал удовольствие — единственное доступное ему после предательства Файи — от вида смерти и крови, той крови, что этим утром струилась по нарисованной на его дорогом «Гиспано» нежной русалке, сжимавшей в руках череп. Потом — падение, колокола Принстона, вкус молока с солодом, так и оставшийся на губах…
Стив снова закашлялся из-за запаха эфира. Проснулась боль в бедре. Он понял, что скован бинтами, а возможно, и гипсом. Он попробовал пошевелиться, стало еще больнее, и он застонал. Не стал ли он калекой? Стив пошевелил левой ногой, медленно сдернул одеяло, попробовал, превозмогая боль, разглядеть, что творилось на другом конце кровати. Но нет, обе ноги были на месте, голые ступни выглядывали из бинтов. Он облегченно вздохнул.
Итак, необходимо было бороться и выжить. Что за черт дернул его утром на это смертоносное безумство? Конечно, среди авиаторов все стремились перещеголять друг друга. Де Гийнемер, де Пегу, де Нунжессер и другие — вот кто сбил больше всего врагов, кто был знаменит самоубийственными подвигами. Но в отличие от других, тративших свое свободное время на то, чтобы добиваться официального признания и точного подсчета своих побед, оказания почестей в ежедневной сводке, Стив всегда, как говорится, «оставался в стороне». Он почти ни с кем не разговаривал, никогда не посещал баров эскадрильи, обычно усыпанных почтовыми открытками, — среди них он всегда находил изображения Файи. Он удовлетворялся своей комнатой в замке Белланд — роскошной обители вблизи от линии фронта, реквизированной для авиаторов. Читал стихи французских поэтов, играл на пианино под рядами старинных портретов, долгими ночами следил за громыханием пулеметов и бомб.
В промежутках между боевыми вылетами посещал столицу, где расцветали самые безудержные удовольствия. Там считали возможным возместить себе все, забывшись в немыслимых оргиях с женщинами и алкоголе. Все страхи, все отчаяния. Там, так же как и его товарищи, он переходил от праздника к празднику по всем тайным закоулкам, где развлекали «асов». Он не чувствовал недостатка в женском внимании, кратко откликался на него, а потом возвращался в Белланд, снова погруженный в молчание. Все эти злачные места, этот тайный архипелаг удовольствий, временами показывавшийся на поверхности, был для него не более реален, чем фронт в тот момент, когда он садился в свой аэроплан. Гнался ли он за «Авиатиком» над немецкими траншеями или опрокидывал женщин на канапе в отеле — всюду, где бы ни находился, Стив бежал от самого себя.
Куда подевалось это блаженное состояние его юности, Нью-Йорк, Принстон, Филадельфия, все эти светлые дни, которые он смаковал с такой радостью? Шестнадцать, двадцать лет, двадцать четыре года — и каждый день вбирал в себя его будущее: матчи, балы, концерты, счастливая Филадельфия, энергичная, радостная, несмотря на почерневшие от угля фасады домов и заводы, краснеющие кирпичом в самом центре города! А девушки шикарных кварталов — Ланси-стрит и Риттен-хауз-сквер, — которые бегали за ним, шептались за его спиной: «Ах, красавец Став О’Нил…» А он, разыгрывая безразличие, часами выбирал себе flannels [54], галстуки, великолепные ботинки, создавшие ему репутацию самого милого юноши в городе. Какого черта он все это забыл, хуже того, бросил? Настоящая глупость, тупость, которой нет названия. Пришло время возвращаться.