Мадлена Бюффар родилась от адюльтера. Как только стало известно о беременности жены, у которой это был уже второй ребенок, фармацевт Алексис Бюффар, предпочтя предупредить насморк, нежели его перенести, не стал скрывать того факта, о котором уже шли пересуды: будущий ребенок не от него. Мадам Бюффар проявила преступную снисходительность к молодому, резвому, светловолосому лейтенанту польского происхождения — так говорили одни, еврею, вне всякого сомнения, — были уверены другие; в любом случае, к иностранцу. Офицер уехал обратно в Тонкин [7], где его полк усмирял строптивые племена, так и не узнав, что жена фармацевта носит в себе плод их порочной любви. К большому облегчению Алексиса Бюффара родившийся ребенок оказался девочкой. Он решил проявить великодушие и признал ее.
Никто в Сомюре не обманывался насчет причин этой запоздалой индульгенции. Фармацевт был внуком винокура, а его жена, урожденная Серизи, принадлежала к одной из самых богатых семей в этих краях. Несмотря на значительное наследство, брак с Матильдой де Серизи был сложной партией. Ее считали неврастеничкой, способной к отвратительным вспышкам гнева с длившимися затем неделями меланхолическими кризами. Бюффар рискнул за ней приударить, и страстная Матильда не задумываясь отдалась молодому аптекарю, а потом, угрожая покончить с собой, вынудила отца согласиться на мезальянс. Так Алексис Бюффар приобрел то, чего так пылко желал: замечательную аптеку в центре города, — и выстроил на Альзасской улице шикарный дом с башенками, где среди кормилиц, бонн, рядом с меланхоличной матерью, старшей сестрой Одеттой и старым Серизи и выросла Мадлена.
Именно потому, что Серизи питал отвращение к Бюффару, он обожал Мадлену. Казалось, незаконность ее рождения тешила его. Постаревший, истрепанный, одинокий и больной, он покинул свой замок и поселился на Альзасской улице. Серизи добился от зятя, чтобы Мадлена училась в маленьком городском коллеже, а не в отдаленном монастыре, как того хотел фармацевт. Только дед мог развеселить странную внучку, а позднее, когда ей исполнилось тринадцать и она окружила себя молчанием, только Серизи мог до поздней ночи поддерживать с ней беседу. Он многое пережил и часами рассказывал ей о войнах, в которых участвовал, о своих лошадях и женщинах, о Париже. Она задавала тысячу вопросов, озаренная радостью после этих ночных бесед. Наконец, именно дед, узнав, что для старшей дочки Бюффар нанял горничную, потребовал, чтобы и у Мадлены была собственная прислуга. Бюффар, фыркая, покорился: старик только что отдал ему свои виноградники, следовало удовлетворить его каприз. Кандидаты в услуженье водились во множестве, и подбор служанки обошелся недорого.
Мадам Бюффар уже давно заточила себя в одном из флигелей виллы, благочестивая и покорная, не чувствительная ни к чему: ни к праздникам, ни к балам, ни к вольтижировке на манеже, ни к благотворительным распродажам, ни к новым опереттам, приводившим в восторг весь город. Ничто не могло вывести ее из оцепенения: ни наводнения на Луаре, ни большие урожаи винограда для игристого, четвертой частью которого она владела, ни даже звук кавалерийской рыси по три раза на дню. Мадам Бюффар безумна, шептались в Сомюре. Временами находились любопытные, выслеживавшие ее тонкий силуэт за стеклами мещанских башенок.
Мадлену ожидала та же участь, если бы весной 1912 года молодая горничная, востребованная дедом, не прибыла на Альзасскую улицу. Леа, прекрасная Леа семнадцати лет, — как и Мадлена, того же роста, с похожей фигурой. Их можно было спутать, если бы Леа обладала томностью своей белокурой хозяйки, но ее обаяние заключалось в ее живости. У Леа были такие же зеленые глаза, как и у Мадлены. Но достаточно было посмотреть в них один раз, чтобы увидеть, что они не обладают редчайшим нефритовым оттенком глаз ее хозяйки. Почти сходный с цветом камня, он был неподражаем в той же степени, что и цвет волос Мадлены. Несмотря на самоуверенность Леа, ей были неведомы те непринужденные манеры, которые привил своей любимой внучке Серизи.
Так никто и не узнал, откуда была Леа. Нант, по предположению кухарки, или, возможно, Бретань — неизвестные, отдаленные районы, полудикие, где не растет виноград. Да никто особенно и не интересовался происхождением Леа. Единственное существо, выделявшееся среди всех своим веселым нравом и не казавшееся блеклым рядом с Мадленой, она сумела вырвать ее из молчания. Леа появилась вовремя. Старый Серизи быстро слабел, и Мадлена рисковала остаться в одиночестве и забыться в нервном заболевании, сделавшем из ее матери живого мертвеца. И вот однажды наступило то июньское утро, когда после ритуальной чашки чая не менее ритуальный туалет молодой хозяйки закончился слишком поздно, почти к полудню. Много раз впоследствии в момент шнуровки корсета сплетались руки и юбки девушек, а губы не всегда тянулись только к щеке.
Что же происходило летом 1912 года, незадолго до их побега? Новости из Парижа день за днем прославляли идею нескончаемого праздника. Кабинет министров выделил субсидии, призванные установить равновесие сил между Францией и Германией. К 14 июля [8]в Париж приехали самые авторитетные союзники. Сын дю Бэя из Туниса, великие русские князья, королева Ранавалона [9]восхищались авиацией и пышностью кавалерии. Во время очень элегантного праздника «Журне де Драг» [10]репортеры насчитали четыре тысячи восемьсот девяносто семь очаровательных женщин, включая светских и тех, кто таковыми не являлся. В общем, все шло хорошо. Несмотря на намерение правительства распустить профсоюзы, люди продолжали посещать церковь и работать так, как того требовали компании, мануфактуры и торговые дома. Что касается самых обделенных, шахтеров Севера, депутаты проголосовали за выделение двухсот миллионов на постройку для них дешевых домов.
Коронование скромниц, конкурс гримас, народные гулянья, водные праздники — жители в Сомюре, несмотря на повеявшую с Востока угрозу, были увлечены своим меню удовольствий и не заметили ничего необычного в поведении двух девушек, разве что Мадлена стала чаще выходить в город. В сопровождении Леа она посещала манеж, караулила на вокзале новые номера «Фемины», часами пропадала в магазине модной галантереи. Никого не волновало, что Леа не олицетворяла собою добродетель, а Мадлена краснела и заливалась смехом, не свойственным ей до сей поры, что слишком близки отношения между хозяйкой и ее служанкой. В городе предпочитали настоящие скандалы, и таковой уже назревал: сорокалетняя старая дева была брюхата от каноника.
Правда, однажды воскресным вечером кто-то увидел Леа около «Большого коммерческого кафе», где назначали свидания те, кого в Сомюре считали шикарной публикой. Ей тут же приписали идиллию с заместителем директора банка, но шум мгновенно улегся после заверения в том, что возможный ухажер предпочитал красивых военных. Наконец, однажды вечером в «Доме спорта. Обеды и ужины в любой час» Леа увидели беседующей с тремя хорошо одетыми молодыми людьми, офицерами кавалерии. Один из них, уже несколько охмелевший, убеждал ее: «Конечно, моя дорогая, а главное, приводите вашу прекрасную подругу…»
Как раз в это время разразился скандал с каноником, и Сомюр оказался близорук: никто не обратил внимания на то, что вечерами Мадлена покидала дом на Альзасской улице, дабы отведать и других грехов, кроме преподанных горничной. Это длилось всю осень и начало зимы. Однажды ночью, вернувшись домой, Мадлена постучала в дверь старого Серизи. Ей никто не ответил. Она вошла в комнату и нашла деда сидящим в кресле. Поняв, что он умер, она не закричала, осторожно закрыла дверь и пробыла с ним до утра; в сущности, это были последние часы рядом с тем, кто любил ее с самого детства.
Рано утром Мадлена прихватила портфель умершего и скрылась в своей комнате, где тремя часами позже старшая сестра объявила ей то, что уже не было для девушки новостью. Назавтра вечером, едва вернувшись с похорон, она приказала Леа купить два билета третьего класса на поезд до столицы.