— Да ты прям, как гуманитарий какой буржуинский, заговорил, — сурово удивилась Надя. — Вот только соплей тут не хватает. Ты хочешь, что у тебя во Владимире чума появилась? Или что б Москва от холеры вымерла?

— Ну, почему ж? как же они-то туда доберутся? — слабо сопротивлялся Головин. — Да и привитые у нас все, не заболеют…

— Эх ты, — с оттенком превосходства сказала Надя. — Что б туда не добрались, их тут надо останавливать. Когда доберутся, будет поздно. Или ты хочешь жить в одном доме с этими вот… которые женщин за людей не считают и запросто тебя зарежут после сытного угощения только потому, что ты в их аллаха не веришь?

— Ну, да, так и зарежут, — не соглашался Головин. — Наши татары тоже многие в аллаха верят, так ведь — не режут же никого…

— Обрусели все твои татары, — со смехом отвечала Надя. — Давно уж обрусели. И аллах у них ничего не имеет против русских, а здесь иноверец — враг, которого убить за доблесть считают. Думаешь, нас здесь без танков и пулеметов терпеть бы стали? Фигушки…

Казалось бы, несерьезная перебранка между пессимистом и оптимисткой неожиданно дала Паше такую обильную пищу для размышлений, что он, уже возле гостиницы, покидал бронетранспортер в глубокой задумчивости. В этом мире служить в армии оказалось не просто почетно, но и — необходимо, как дышать, как разговаривать. И еще — власть тут вовсе не отличалась терпимостью к врагам и не была зараженной неким интернационализмом или толерантностью. Скорее всего, её отличал высочайший рационализм в пользу собственных граждан и равнодушное спокойствие к бедам других. Вернее, равнодушие относилось к тем, кто от этой самой власти отказывается. "Живёте, как хотите, так и не просите о помощи", — вот так примерно выглядел этот принцип.

Уже в холле, где опять появилась за маленькой стойкой кустодиевская администраторша Нина Петровна, памятливая Надя попросила своих спутников задержаться "на секундочку" и всего через пару минут вернулась с пластиковой кружкой, прикрытой веселенькой разноцветной салфеточкой.

— Спирт, как и обещала, — подмигнула она Аньке. — Обязательно перстенек продезинфицируй. И вот еще что, вы только плохого ничего не подумайте, но если хоть чуть-чуть себя плохо почувствуете, ну, живот там разболится, или температура подпрыгнет — сразу врача зовите. Тут ведь, несмотря на все прививки, всякое случается, а вы, как я поняла, по городу еще вчера без всякой опаски ходили.

— Что было, то было, — согласился Паша.

— Обязательно за собой последим, — пообещала Анька, подхватив кружку со спиртом и устремляясь к лестнице на второй этаж.

И уже в номере, пока Паша раздевался и умывался после прогулки, она достала приобретенный у Йохима перстенек и бросила его в спирт.

Вернувшийся из ванной Паша растянулся на постели, все-таки, комната была не такой уж большой, что бы затеять хождение из угла в угол, и спросил:

— Ты что-то помалкиваешь про телевизор. Может, хоть сейчас впечатлениями поделишься?

Анька достала из спирта перстенек, помахала им в воздухе, выветривая остатки спирта, пристроила за средний палец левой руки и принялась внимательно разглядывать, то полностью вытягивая руку, то поднося её к самым глазам.

— Никогда не замечал за тобой страсти к безделушкам, — проворчал Паша, недовольный, что Анька проигнорировала его вопрос про телевизор.

— К безделушкам, к новостям, к телевизору, к электронному планшету в заштатной столовке, — задумчиво произнесла Анька, а потом протянул Паше руку. — Глянь, как камушек играет. Нравится?

Золотисто-желтый, прозрачный камень в серебряной массивной оправе вызывал любопытство разве что своим цветом. Да и оправа явно была старинной, не чета штампованным новоделам в любом из миров.

— Нравится, — сдержанно сказал Паша, явно не понимая, почему это равнодушная к побрякушкам Анька такое внимание уделяет пусть и симпатичному, старинному, но более мужскому по размерам и форме перстеньку.

— Это гелиодор…Мне тоже сразу понравился… еще там, и давно. Вообщем, Паша, перстенек этот мой, вот только оставила я его несколько лет назад на столе в одной очень неприятной квартирке, с которой всё и началось…

— Дык, а как же он сюда-то попал? — изумился Паша, привыкший доверять наблюдательности Аньки. — Из оттуда, да еще и в Белуджистан…

— Вот так-то вот, Паштет, а ты все про телевизор, новости, электронику, — нервно засмеялась Анька. — Кажется, нам стоит взять у Нади пару литров коньяка и закуски полегче, а то ведь и в самом деле — голову сломать можно.

11

Паша притоптал в пепельнице окурок сигареты, похмыкал тихонько, прочищая горло, и прихлебнул из стоящего рядом, на полу, стакана коньячок. В голове чуть заметно пошумывало, все-таки вслед за Анькой выпил он изрядно, хотя и вполне приемлимо для его-то весовой категории.

Из встроенных прямо в экран телевизора продолговатых динамиков негромко раздавался сочный цыганский романс, исполняемый маленькой, худенькой девушкой, внешне вовсе не цыганкой, так задушевно и проникновенно, что закрыв глаза представлялся картинный табор, ночной костер, выбрасывающий в черное небо фонтаны искр, отдаленное фырканье лошадей… Слегка сомлевший от музыки и мечтаний, Паша, кажется, нащупал пультик от телевизора и нажал кнопку…

Дикторша на экране была миловидной, но вовсе не молоденькой и пустой "говорящей головой", каких привык видеть Паша в своем мире, а вполне зрелой женщиной далеко за тридцать. Тексты новостей и цитаты из обзоров аналитиков она не озвучивала, не читала, а пропускала через себя и говорила так, будто сама все это видела, слышала, читала и анализировала. Создавалась, казалось бы, простейшая телевизионная иллюзия, но при этом зритель понимал и принимал её, как понимает и принимает театрал условности классической сцены.

"В Польше по-прежнему безрезультатно продолжаются переговоры между представителями силезской немецкой диаспоры и профсоюзными лидерами из "Солидарности", проходящие под эгидой Лиги Наций. Попытки примирить стороны и уговорить их воздержаться от применения насилия друг против друга безрезультатно продолжаются вот уже четвертый год".

Дикторша, Мария Васильева, как свидетельствовала аккуратная, неброская подпись у края экрана, переложила влево от себя прочитанный лист и подняла к зрителям глаза с нового. И — вдруг обворожительно улыбнулась совсем не к месту и не по теме очередного сообщения.

"Ряд крупных воротил химической промышленности Бельгии и Франции обратились к своему правительству с жестким требованием оказать давление на руководство нашей страны и добиться кардинального пересмотра цен и объемов поставок "черного золота" в эти страны из ближневосточного региона. Однако, как отметил наш посол в Берлине, ни о каком пересмотре цен до конца следующего года не может быть и речи. "Пусть требуют чего угодно. Это вовсе не значит, что мы должны идти на поводу у империалистических хищников", — сказал товарищ Романов. И в то же время фабриканты угрожают массовыми увольнениями рабочих и повышением цен на бензин и другие продукты нефтехимического синтеза, что непременно приведет к социальной напряженности в этих странах".

"К сожалению, неудачей закончились переговоры в Самаре лидеров повстанческих отрядов Намибии с представителями Председателя Верховного Совета страны. По-прежнему большинство развивающихся стран, особенно африканского континента, считают, что старое, снятое с вооружения нашей армии оружие и боеприпасы ничего не стоят и их можно получить задаром, только лишь объявив о своей приверженности делу построения справедливого общества. При этом намибийские лидеры забывают, что и алмазов, и золота в нашей стране вполне достаточно для нормального функционирования промышленности. А иных ликвидных активов нам в обмен на возможные поставки вооружения предоставлено не было".

В этом неторопливом, спокойном перечислении зарубежных новостей было что-то фундаментальное, настолько прочное, что не стоило даже и опасаться возможных катаклизмов в любой точке земного шара. А небольшие, локальные "возгорания" рассматривались, как неизбежное, но вполне приемлемое на общем, мирном фоне зло. Ибо "что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?"