Агнесс, прислушавшись к шепоту, который пошел по церкви, в изнеможении подумала: «Вы – лицемерные создания, вас возмущают ваши собственные ошибки». Андрей снова взял ее за руку, и она выпрямилась. Шепот постепенно стих. Процессия продолжила свой путь к алтарю. Кардинал шел склонившись, как будто клубы дыма ладана были достаточно тяжелы, чтобы согнуть его. Она видела, что ему приходится приложить усилия, чтобы взобраться на несколько ступеней, ведущих наверх, от нефа к алтарю. Этот старик потерял единственного человека которому полностью принадлежало его сердце. Она должна была бы простить его. Киприан хотел бы, чтобы она его простила. Он бы и сам простил дяде свою смерть. Пустым взглядом она смотрела на великолепную процессию в роскошных одеждах, проходившую мимо нее.

Наконец последнее белое мерцание стихаря миновало ее и Агнесс посмотрела на людей, стоявших по другую сторону центрального коридора. Некоторые поглядывали на нее с любопытством и сразу же отводили глаза, когда замечали, что она поймала их взгляд, но большинство из них наблюдали за проходящими мимо клириками. Только одно лицо оставалось обращенным к ней, расплывчатое светлое пятно на темном фоне тяжелых плащей. Уставший взгляд Агнесс с трудом сфокусировался на этом лице – и медленно, как биение сердца, по ее телу разлилось потрясение: она узнала его.

Мужчина скорчил сострадательную мину, одновременно пытаясь ободряюще улыбнуться ей; черты его лица застыли в маске, напоминающей лицо плаксивой старухи. Он, кажется, заранее отрепетировал приличествующее случаю выражение лица. Он неспешно кивнул ей, а затем с величественным видом отвернулся, чтобы тоже посмотреть вперед, на алтарь. Прошедшие годы положительно сказались на нем в том смысле, что за это время на его лице и теле наросло довольно много мяса. Агнесс потрясенно уставилась в пол. Неожиданно ее скорбь пронзил укол страха.

Она была состоятельной вдовой, и хищники уже собирались на ее личном горизонте.

Мужчина в толпе скорбящих был одет с расточительной роскошью и, судя по его виду, не мог прибыть в город несколько часов назад, а должен был находиться в Праге по меньшей мере два-три дня. Он ни разу не нанес ей визита; он рассчитывал на впечатление, которое произведет на Агнесс, если она впервые заметит его здесь, в церкви. И он не ошибся. Ей неожиданно стало трудно дышать.

Этим мужчиной был Себастьян Вилфинг.

Реквием для Киприана Хлесля звучал медленно и мучительно: introitus, kyrie, graduate. Кардинал Хлесль, похоже, обрел в нем ту уверенность, которую Агнесс черпала из присутствия Андрея. Он ни разу не посмотрел на нее. Агнесс же, напротив, заметила, что ее взгляд постоянно отклоняется от центрального коридора и ищет Себастьяна Вилфинга. Однако тот опустил голову и вел себя так, будто углубился в молитву. Агнесс невольно задалась вопросом, по собственной ли инициативе он нашел мужество, чтобы явиться сюда. Во всяком случае она в этом сомневалась. Агнесс казалось, что в этом поступке прослеживается почерк ее матери. Терезия и Никлас Вигант, ее родители, в силу своего возраста не могли отправиться в Прагу, но в том, что Терезия вызвала к себе бывшего желанного зятя и порекомендовала ему навестить Агнесс в Праге, не было ничего странного. Возможно, она даже прошептала ему в ухо: «Мельницы Бога мелют медленно, но если ты поведешь себя с умом, они перемелют все твое зерно. Господь сделал Агнесс вдовой». Агнесс содрогнулась; маленькая искра страха исчезла и превратилась в куда более мощную искру гнева.

Торжественное пение tractus не трогало ее сердца. Как и во все дни покаяния и молитвы, во все дни траура, он заменял «Аллилуйя», которая в остальных случаях исполнялась перед приготовлением даров. Она знала, что последует по его окончании: гимн Страшного суда. Пораженная, Агнесс поняла, что тоскует по его запеву, и все же догадывалась, что Dies Irae[33] дал бы гневу, который она начинала чувствовать, новую пищу. Именно гневом она смогла бы вооружиться, когда в конце Церемонии все стали бы подходить к ней и выражать сочувствие, а с ними и Себастьян Вилфинг, снова нацепивший плаксивую маску. Она распрямила плечи. Гнев – чувство горячее а для нее ничто не было желаннее, чем хоть немного жара в этом бездонном холоде, который заполнил ее душу.

Dies irae, dies ilia[34] – день мести, день прегрешений.

Агнесс заметила, что в монотонное пение вплелся быстрый топот сапог и что посетители мессы стали оборачиваться. Вокруг снова зашептались. Она услышала медленный шорох с которым снова закрылись двери церкви, и раскатившийся по нефу грохот, последовавший за ним.

Агнесс вместе со всеми повернула голову, чтобы посмотреть, кто там пришел.

Она подумала, что зрение подвело ее.

Филиппо провел несколько дней во дворце Лобковичей, Но не видел никого, кроме слуги, который приносил ему еду. Он должен был бы испытывать сомнения по поводу правильности своего поступка, но в действительности его переполняла горячая уверенность. Он не мог объяснить, из-за чего это происходит. Возможно, таким образом душа сообщала ему, что он уже почти достиг осуществления своих желаний.

Наконец в маленькое помещение, в котором пребывал Филиппо, вошел какой-то мужчина с толстым свертком под мышкой. На нем был дорожный плащ, покрытый чем-то вроде желтой грязи, которая только наполовину высохла. Мужчина кивнул ему и спросил:

– Вы умеете ездить верхом, ваше преподобие?

Филиппо пожал плечами. Мужчина бросил ему сверток. В него был завернут еще один дорожный плащ из тяжелой ткани.

От попутчика Филиппо сильно несло лошадьми, потом и долгой поездкой. Филиппо предположил, что он не очень долго отдыхал, прежде чем посетил его и настойчиво попросил присоединиться к нему.

Позже, когда они уже добрались до того места, где была желтая грязь, Филиппо подсчитал в уме время, затраченное на поездку. Оказалось, что мужчина вообще не отдыхал. Он прибыл в Прагу, отправился во дворец Лобковичей и сразу же пустился вместе с ним в обратный путь. Обе лошади выглядели такими же неухоженными и грязными, как и всадник. Мужчина ехал на них обеих попеременно и, вероятно, отдыхал только ночью, да и то недолго. Если и существовал образец преданности, послушания или просто страха перед более высокой властью, то именно им и был этот крупный, широкоплечий мужчина. Глядя на него, можно было предположить, что он ничего на свете не боится, кроме разве что дьявола, и, скорее всего, именно этот страх и двигал им. Филиппо, признаться, был под впечатлением.

– Куда мы едем?

– В Пернштейн, фамильное поместье моей госпожи.

– Где оно находится?

Последние несколько дней Филиппо использовал для того, чтобы улучшить свое знание богемского наречия. Объяснялся он по-прежнему отнюдь не гладко, и ему все еще приходилось подыскивать многие слова, но, по крайней мере, понимал, о чем говорят вокруг, и то, что он хотел сообщить другим, по большей части было понятно.

– Знаете ли вы, где находится Брюн, ваше преподобие?

Филиппо покачал головой и, в свою очередь, спросил попутчика:

– Почему мы не остались в Праге? Ведь твоя хозяйка именно там меня и приняла.

На этот вопрос мужчина ничего не ответил, и они продолжали ехать вперед преимущественно молча. Повсюду уже было видно, что зиме конец. Дороги были либо покрыты грязью, либо совершенно непроходимы, а что касалось полей, на которых начали работать крестьяне, то они были лишь немного суше болот. Селяне стояли в них по колено в грязи, в результате чего начинали походить на эти поля и цветом, и видом и смрадом. Филиппо невольно пришла на ум легенда о Големе, человеке из глины, которую он услышал в Праге. Евреи сотворили его, чтобы он помог им. Крестьяне же были своими собственными Големами и выглядели почти так, как будто бы их произвела земля, только создала их не из глины, а из почвы: рожденные из грязи, они однажды снова погрузятся в нее. Достаточно было посмотреть на них и при этом вспомнить легенду о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, дабы понять, что никакого Бога быть не может. При этом вовсе не нужно было становиться свидетелем того, как одно из этих порождений грязи, внезапно застонав, падает на колени и выдавливает из себя нечто, а потом это прикрытое лохмотьями нечто, пища и извиваясь, лежит в ярко-красной луже в борозде и либо сразу же после вхождения в жизнь посвящается смерти, либо вступает в бытие, которого Бог не мог хотеть для существа, так похожего на Него.