И вот теперь справляли бар-мицву Мойшеле. Это тоже должно было послужить одним из средств для предотвращения городских бед, поэтому город принимал участие в этом торжестве. Присутствовал даже раввин того района, резник, собрались многие почтенные прихожане той синагоги, где молился прозелит Авраам.

Мойше произнес речь, из которой его приемные родители не поняли ни слова. Трапеза была обильная, блюд и напитков наготовили вдоволь. Сам Авраам, сидя рядом с набожными евреями, поначалу чувствовал себя неловко, но потом под воздействием вина стал клясться, что хочет непременно «дождаться пришествия Мессии, настоящего, еврейского…». Сарра-Анастасия, угощая других, сама, видимо, хватила лишнего и, уже будучи навеселе, то и дело отходила в уголок и по привычке тайком осеняла себя крестным знамением. Чужие евреи и раввин до того напугали ее своими повадками и одеянием, что она всякий раз спешила в уголок к старому своему Богу и просила защиты от новых единоверцев.

Сроли, смеясь, сообщал много комических подробностей, как если бы он сам присутствовал на празднестве и принимал в нем участие. Но подобные истории Сроли рассказывал лишь тогда, когда возвращался домой в хорошем настроении. В последнее время он приходил мрачным, сердитым и озабоченным. Кроме вестей и слухов, которые он обращал в шутку, до него дошло известие, к которому он отнесся серьезно: то был слух о том, что виновной во всех бедах горожане считают общину, возглавляемую Лузи, и намереваются свести с ней счеты всерьез.

Сроли подолгу смотрел на Лузи, не произнося ни слова, словно давно его не видел или заметил кого-то, кто стоит у него за спиной и намеревается нанести ему удар. Когда Лузи однажды спросил: «Отчего вы так смотрите на меня?» — Сроли ответил: «Кто? Я? Да так, ничего, просто загляделся». Между тем взгляд его был полон тревоги, точно Сроли предчувствовал опасность, грозящую Лузи, и, если бы хотел, мог бы ее назвать по имени.

Но имени он пока не называл. Каждый раз, шагнув за порог, Сроли беспокойно оглядывался и смотрел, не приближается ли к дому кто-нибудь чужой. Уходя, он старался устроить так, чтобы Лузи оставался не один, а непременно с надежным человеком, который бы оберегал его: эту задачу Сроли доверил Авраму Люблинскому. Когда Аврам спросил однажды: «Для чего охранять? И от кого?» — Сроли ответил коротко: «Надо. Если говорю, значит — знаю. Но только, — добавил он, — Лузи не следует об этом знать». Аврам стал послушно выполнять наказ Сроли, хотя и не понимал, в чем дело.

В тот день Сроли не было дома, и Аврам остался наедине с Лузи, который беседовал с ним о муках, ниспосылаемых человеку.

— Существует, — говорил Лузи, — мука от любви к Богу, когда душа тяготеет к Нему и человек хочет вырваться из убогой своей оболочки, дабы приобщиться к тайне высшего существования. Так рвется на волю птица, запертая в клетке. Но случается, говорят, что птица разбивает себе голову о прутья. Насильно лишенная просторов неба, она жаждет воспевать и славить Творца. Она с презрением смотрит на горсточку зерен, которой ее хотят подкупить, держа взаперти и желая слушать ее пение. Этой птице подобен человек, стремящийся к высшему образу, отражением которого является. Он стремится к Нему, чтобы быть поглощенным Им — огромным целым, вбирающим в себя малую часть, ведь человек был сотворен как частица Бога. Человек отказывается от всего своего существа, от всех своих двухсот сорока восьми членов и трехсот шестидесяти пяти жил, лишь бы его наделили хоть капелькой воздуха — легкой, точно дыхание новорожденного, — из необъятных Божьих просторов, возникших в первые дни творения…

Существуют и другие муки, когда человек не желает расставаться с тесными гранями своего бренного тела, которое ему так дорого и мило, что он готов вечно оставаться с ним, вечно служить этому сосуду из плоти и крови, не стремясь освободиться от него даже в глубокой старости. Это — падение. Человек падает так низко, что даже его с позволения господин смотрит на него с презрением, говоря: «Смотри, за что ты продал себя». Раб, принимая презрительный взгляд господина как должное, говорит: «Возлюбил… Люблю своего господина. Не хочу на свободу. Служение — вот моя жизнь, рабство — мой праздник». И он дрожит, дрожит от страха остаться без чужих харчей, без палки и без того, на кого можно смотреть снизу вверх и лизать его сапоги, как собака. Это тоже муки любви, но любви к идолослужению.

Существуют также, — продолжал Лузи, — и муки Иова, когда человек подвергается испытаниям, не зная, за что они ему назначены, и не умея разобраться в причинах этих испытаний, ниспосылаемых, конечно, из высших соображений, недоступных пониманию. Есть надежда, что рано или поздно эти соображения откроются испытуемому. Но существуют и совершенно бессмысленные страдания, пустые…

И тут, перечисляя различные виды страданий, Лузи хотел объяснить Авраму сущность и этих последних. Пока Лузи говорил, Аврам не упускал ни одного произнесенного им слова, а иногда даже вскакивал с места и начинал стремительно шагать по комнате. Было время перед молитвой, которая следует за утренним чаем; Аврам и Лузи находились в хорошем расположении духа и готовы были вести такие беседы, чувствуя себя отдохнувшими после ночного сна, свежими от утреннего умывания и склонными к спокойному раздумию.

Уже пора было начать молиться, но беседа затянулась: Лузи хотелось изложить выводы, к которым он пришел за долгую жизнь, и Аврам смотрел на него, затаив дыхание, внимательно прислушивался к каждому слову учителя, пытаясь усвоить духовную пищу и сохранить приобретенный опыт. В доме стояла тишина. Тихо было и на улице, как всегда бывает зимой по утрам, когда женщины заняты убогим своим хозяйством и мужчины тоже трудятся за закрытыми дверями.

Вдруг до Лузи и Аврама донесся приглушенный шум голосов, точно на улице гудела толпа, собравшаяся вокруг ссоры, драки или другого какого происшествия. Лузи, не вставая с места, только прислушался, а Аврам подошел к окну. Тут же оба они убедились, что шумят где-то неподалеку и, более того, что толпа приближается к дому Лузи. Толпа собралась из мужчин и женщин, подмастерьев и просто бандитов, каковых было достаточно в том районе города.

— Что там такое? — испуганно спросил Лузи.

Аврам сначала не знал, что ответить. Но, увидав, что толпа все ближе, и почуяв, что вот-вот произойдет непоправимое, поскольку не оставалось сомнений в том, что сборище направляется к дому Лузи, Аврам вспомнил слова Сроли, наказывавшего ему не оставлять Лузи одного и оберегать его. Аврам с тревогой взглянул на Лузи, и Лузи понял, что ему и дому грозит беда.

Толпа приближалась, крики становились все громче, голоса сливались в угрожающий рев. Но вдруг все стихло. Дверь в дом отворилась, и на пороге показались два человека, которые втиснулись в дверной проем, хотя он был очень узок. Одним из них оказался кабатчик Иоина, которого сразу можно было узнать по медно-красной роже, белой бородке и гусиному шагу. Рядом с ним стояла женщина с такими широкими плечами, что их хватило бы на полторы обыкновенных женщины; плечи эти говорили о том, что она жена человека, щедро оплодотворявшего ее и давшего ей возможность так раздаться вширь. Это была Песя, жена грузчика Шолема.

Песя с Иоиной вошли первыми, а за ними в дом потянулись мужчины и женщины; вереницу замыкали подмастерья и бандиты в теплых ватниках, накинутых на плечи. Войдя в дом и увидев перед собой Лузи, поднявшегося им навстречу — не то с удивлением, не то с испугом, — они на мгновенье притихли.

— Вот это он и есть? — спросила наконец Песя.

— Что ты спрашиваешь? Конечно, он… А кто же? — крикнул в ответ Иоина.

— Стало быть, это вы отбиваете людей от заработков и отчуждаете мужей от жен…

Трудно, конечно, сказать, каким образом Иоина и Песя стали союзниками; трудно объяснить, как мог Иоина обрести дорогу к Песе, встретить у нее сочувствие и получить согласие на нападение на Лузи. Вероятно, их свел случай, а если не случай, то происки Иоины, который со своими сообщниками рыскал по всему городу, высматривая людей, готовых выступить против Лузи.