С трудом уговорили мы старика вернуться в будку: «Ну что еще стряслось?»

– Вот! – с горечью воскликнул Николай Петрович и ткнул пальцем в лежащий на столе длинный и узкий конверт (на марке – изображение обнаженной, с накачанными оранжевыми бедрами брюнетки – много позднее узнал я, что это была репродукция картины Модильяни).

Тобиас взял в руки конверт, прочитал вслух отбитые на машинке латинскими литерами имя и фамилию адресата: Nicolaj Vlasov. Ни обратного адреса, ни хотя бы инициалов отправителя.

– Сукин этот кот прислал! – гневно сказал Николай Петрович и добавил жалобно: — Ну что я ему сделал, а? Меня же теперь с работы уволють!

– Да кто прислал–то? От кого письмо? – мы все еще не понимали.

– Так ведь от прежнего владельца судна твоего, Толя, – плачущим голосом ответил старикашка, повернувшись к Тобиасу.

– Ничего себе! – вскричали мы хором. – И что же он пишет?

– Да не разберу я ни хрена, буквы мелкие! Что он может написать? Гадости какие–нибудь антисоветские, что же еще? Ой, уволють меня, уволють без выходного пособия! На старости лет такую синекуру потерять!.. Ладно, читайте, узнаю хоть, чего ему от меня надо…

Старик лег на скамейку, скрестил руки на животе и, устремив скорбный взгляд в потолок, приготовился слушать.

Затаив дыхание, мы с Елизаветой следили за неторопливыми действиями Тобиаса: вот он извлек из конверта сложенный вчетверо лист, вот развернул этот лист, покрытый печатными знаками, в самом деле, очень мелкими (помнится, я еще подивился мысленно: надо же, какой мелкий и вместе с тем изящный шрифт у пишущей той машинки!.. но потом сообразил, что машинку–то использовали шпионскую, которая не может не быть портативной).

Тобиас начал читать [24]:

«Здравствуйте, дорогой и уважаемый Николай Петрович! Может быть, Вы еще помните владельца яхты «Ариадна», молодого инженера, убывшего однажды в загранкомандировку и не вернувшегося на родину. Я–то никогда Вас не забывал и вот по старой памяти захотелось облегчить душу, объяснить, наконец, почему я принял это непростое решение.

Родился я в Ленинграде, по национальности русский, отец и мать — служащие. Поскольку звезд с неба не хватал, то и поступил по окончании школы в лесотехническую академию, туда не было конкурса. С распределением повезло — остался в Ленинграде, меня направили в конструкторское бюро при Центральном научно–исследовательском институте лесосплава. Учреждение это, как и множество ему подобных, свое название, разумеется, не оправдывало. Считалось, например, что наше КБ неустанно изобретает машины для сплава леса, а на самом деле оно из года в год, из десятилетия в десятилетие занималось «усовершенствованием» нескольких монструозных агрегатов, сконструированных еще до войны, – где болтик мы рисовали покороче, где гаечку потоньше. Как специалист, я ничем среди сослуживцев не выделялся, зато никогда не опаздывал и не уходил с работы раньше положенного. Участвовал в рейдах ДНД, убирал по осени картошку в подшефном совхозе. С начальством не конфликтовал. Предложили вступить в партию, вступил. Парторгу это нужно было для плана, ну, а мне, я так рассудил, тоже не помешает. И не помешало, как увидим, а даже помогло.

Жену нашел в своем же институте. Энергичная теща путем обменов и доплат сделала нам однокомнатную хрущовку. Купили тахту, торшер, шифоньер. Повесили на стену портрет Хемингуэя.

Жена собиралась защищать диссертацию, поэтому решили детей пока не заводить. По субботам ходили в кино, на выставки, ездили компанией за город – у костра пели хором под гитару. Или у кого–нибудь дома пили, танцевали. Пили очень много. Из–за этого я перестал ходить на вечеринки. У меня голова слабая, я пьянею быстро и без всякого удовольствия, а утром кошки на душе скребут, как будто совершил какой–то постыдный поступок и ничего уже не исправить.

Со временем симптомы психоза стали проявляться не только с похмелья. Стоя за кульманом, или сидя дома перед телевизором, я вдруг испытывал беспричинную тревогу, озирался по сторонам, а в следующий миг уже был готов забиться в любую крысиную дыру, нору, лишь бы потемнее. Понятно, что никому о своих заморочках не рассказывал.

А потом я купил яхту. Услышал в курилке: продается яхта, и совсем не дорого, в сущности, за бесценок. Как раз накануне нам выдали квартальную вместе с прогрессивкой. Другие копили на машину, на первый взнос в кооператив, а я вдруг вспомнил, как мальчишкой занимался парусным спортом, вспомнил и воодушевился: буду в отпуске ходить под парусом! На яхте, особенно при свежем ветре, только успевай поворачиваться – вот я и надеялся отвлечься.

Но когда Вы, Николай Петрович, сказали мне, что «Ариадна» нуждается в капитальнейшем ремонте, то есть от киля до топа мачты, возникло ощущение безысходности. Денег на ремонт не было, да и не умел я ничего.

Теперь вот о чем. Тогда же, в середине шестидесятых, была опубликована в журнале «Юность» поэма Евтушенко «Братская ГЭС» – в институтской библиотеке образовалась очередь, журнал давали на ночь. Поэма что называется открыла мне глаза, особенно рассказ инженера–гидростроителя Карцева. «Когда меня пытали эти суки, и били, и выламывали руки…» Это о зверствах эпохи культа. Мне стало страшно, я ведь тоже был инженером. Если такое здесь уже случалось, подумал я, если мучили и убивали людей тысячами, десятками тысяч, то почему же завтра или даже сегодня это не может повториться? Может, еще как может! Ведь строй остался тем же самым.

Жена продолжала готовиться к защите, писала статьи, летала в командировки, и если все–таки находила время выслушать меня, то отвечала убежденно: «Культ больше не пройдет – народ поумнел. Ты же не станешь отрицать, что Евтушенко заканчивает свою поэму на оптимистической ноте? И вообще все его произведения оптимистические». Я отвечал, что Евтушенко – человек безусловно талантливый, но и он, похоже, не понимает, что пока существует этот строй, нельзя чувствовать себя в безопасности. Вот до чего я договорился, причем просто с перепугу, еще не будучи тогда никаким антисоветчиком. Жена раздражалась: «Тебе лечиться надо!» Вероятно, она была права – я потерял аппетит, мучился бессонницей.

Я старался изнурить себя, поэтому допоздна задерживался в институте. Одна лаборантка, заметив, что я никогда не тороплюсь домой, сделала обнадеживающие выводы и решила «увести» меня, создать новую семью, «благополучную»! Образом мыслей она ничем от моей жены не отличалась, но была лет на восемь моложе.

Итак, лаборантка предложила сходить на модный балет, не помню название и фамилию постановщика, и купила билеты. Жена как раз улетела в командировку.

Очевидно, балет снискал международную славу – возле Маринки стояла на рейде целая армада интуристских автобусов.

Было душное питерское лето, и пока свет в зале не погас, я видел, как публика дружно обмахивается программками. Плотная румяная лаборантка ловила ртом воздух.

Как только поднялся занавес, иностранцы принялись щелкать фотоаппаратами – в темноте вспыхивали синие зарницы, словно перед грозой.

В антракте повсюду победительно зазвучала английская речь, лишь изредка я улавливал родное русское слово. Особенно трогательно было слышать щебетание чинных старушек в черных костюмчиках с белыми отложными воротничками.

Я рассматривал иностранцев. Так близко я их еще никогда не видел. Девицы были стриженые, в тишотках до колен и сандалиях на босу ногу, а лохматые и бородатые парни – в драных джинсах и застиранных майках. Впрочем, несколько пожилых пар выглядели вполне респектабельно, – разумеется, по моим тогдашним представлениям. Все иностранцы непривычно громко разговаривали и хлопали друг друга по плечам.

И вдруг – о боже, какая мулаточка остановилась неподалеку от меня! В зеленой тишоточке, стройная, как манекенщица, и глаза такие влажные, с поволокой, и локоны каштановые… Знакомая тоска стеснила мне грудь, когда я подумал о том, что эта прекрасная полпредша свободного мира уедет после театра в гостиницу «Европейская» или даже сразу в аэропорт, а я… я так и останусь прозябать над чертежами допотопных агрегатов.