Автобус между тем остановился, и народ попер на выход.

– Наверное, думаешь, что я из гэбухи? – понизив голос, спросил мужик, удивительным образом угадав ход моих мыслей. – Ошибаешься.

Я молчал. Я не знал, что ему ответить.

– Моя остановка, – сказал он хмуро. – Ладно, бывай. Увидимся еще. – Он вдруг пригнул голову и, мигом пробуравив собой толпу, выскочил из автобуса.

* * *

Вот уж не ожидал, что жена все еще следит за развитием повествования. Давеча входит ко мне в комнату и говорит: «Рукопись ему, видите ли, досталась в наследство. Неужели не способен придумать что–нибудь пооригинальнее? Ну признайся же, что в этих новеллах ты зашифровал какие–то свои воспоминания, о которых напрямую написать стесняешься или даже стыдишься. Не верю я в твоих английских и шотландских предков, ты ведь только о себе одном и пишешь. Хотя нет, иногда и обо мне тоже, причем подло привирая. Или возьмем Генку Флигельмана. Возможно, прототип существовал в действительности, но я легко могу доказать, что автобиографические его записки – опять–таки фальсификация. Во–первых, он же твоим языком везде говорит, а во–вторых, сон про метро ты мне рассказывал еще год назад. Не помнишь? Как только проснулся, так сразу и рассказал…»

Пожалуй, я оставлю высказывания жены без комментариев. Ну не верит она в моих английских предков, ну что же тут поделаешь…

* * *

В то лето мы виделись почти каждый день: либо он заходил ко мне, либо я к нему, либо встречались на улице – я, как часовой любви, тупо стоял возле дома номер десять, а он, прикинутый и надушенный, с развевающимися каштановыми до плеч, шел на свидание с Лялей, Лелей, Лилей, этакий денди лондонский, этакий маленький лорд.

У Савушкиных он появлялся всегда со свитой девушек, разномастных и разнокалиберных, с большинством из которых, впрочем, отношения у него складывались вполне платонические, – ну понятно, ему не хватало времени успеть со всеми, он путал их имена, фамилии, номера телефонов…

И вот, как ни странно, именно Генка, легкомысленный, самовлюбленный и необязательный, сумел, – единственный из нас! – помочь Тобиасу запастись судостроительными материалами.

Однажды Тобиас посетовал при нем, что не может достать необходимое количество древесины для выделки… не помню, чего.

– Какие, говоришь, нужны доски? – спросил Генка и не получил ответа.

Да, тут следует вставить: с тех пор, как он покрасился, Тобиас перестал с ним разговаривать, а за глаза называл придурком.

– Какие доски–то нужны? – снова спросил Генка.

Тобиас, поколебавшись, завел свою обычную песню…

– Хорошо, – перебил его Генка. – Ты будешь завтра на лодочной станции?

– Ну, буду, – ответил Тобиас.

– А какой трамвай, я забыл, туда ходит? – не отставал Генка.

– Ну, такой–то. А тебе зачем?

– Да так просто…

– Ну и нечего тогда, – отрезал Тобиас и отвернулся.

Утром следующего дня он действительно приехал на станцию, собирался подлатать крышу эллинга, которая (о климат, климат) прохудилась за зиму и текла во многих местах.

С молотком в руке и гвоздями во рту вскарабкался на крышу, трудился до полудня, а потом решил перекурить, разогнул спину и…

А Генка, придя вечером домой, подсел к телефону и попросил всех своих подружек (их оказалось ровно девяносто девять) делом подтвердить декларируемые ими чувства. Каждая получила задание достать и привезти на лодочную станцию доску определенной длины, ширины и толщины. «Кольцо трамвая такого–то. К двенадцати часам дня.»

Теперь представим пейзаж: на заднем плане серо–зеленый залив, на переднем – низкий, волосатый от ивняка, берег, лодки днищами вверх. Ну, а в роще священной – два неказистых строения: будка Николая Петровича и эллинг Тобиаса.

Погода, как сказал бы поэт, на диво лазурная – это значит, что в небе ни облачка, и ярко светит северное наше, бледно–желтое.

И вот справа, то есть со стороны трамвайного кольца, появляются одна за другой девяносто девять девушек, влача доску или брус самых ценных в судостроении пород древесины, как то: белый дуб, горный вяз, сахарный клен, граб, ясень, махагони, орех, тис, тик, кедр. [23]

Девушки, я думаю, были влюблены не на шутку, поскольку прибыли точно в полдень. Разумеется, каждая еще в трамвае обратила внимание, что таких, как она, стройных, симпатичных и с дурацкой доской в руках на задней площадке что–то слишком уж много для того, чтобы считать это простым совпадением. На кольце последние сомнения развеялись, и вот тогда (толкаясь пока еще неумышленно, но уже и обмениваясь колкостями) они повыпрыгивали из вагонов и припустили все в одну сторону.

Итак, девушки побежали наперегонки и, словно отряд копейщиц, обступили эллинг, на крыше коего в растерянности застыл Тобиас. Раскрыть рот и спросить: «Какого хера, мочалки, вам здесь надо?» он однако не решался – мог выронить гвозди или, того хуже, проглотить их. Тобиас в самом деле не понимал, что означает это беспримерное нашествие, поскольку не принял всерьез вчерашний разговор с Генкой, да и попросту забыл о нем, о разговоре этом.

Зато девушки отлично помнили приказ и все еще надеялись заслужить благодарность за успешное его выполнение. На мгновенье они тоже замерли, а затем стали зашвыривать судостроительные материалы на крышу эллинга (Тобиас еле успевал увертываться), и выкрикивали свои фамилии, и умоляли Тобиаса записывать, записывать строго в порядке очередности, чтобы Генка впоследствии мог ознакомиться со списком и удостовериться, что она, Ляля (Леля, Лиля…) явилась вон с каким бревном и гораздо раньше многих.

Шум поднялся невообразимый: девушки старались перекричать одна другую, с треском сталкивались в воздухе деревянные доказательства любви и преданности, выше – граяли вороны и вопили чайки.

Довольно скоро соперницы начали биться в истерике, а вскоре уже и друг с дружкою, и таскать друг дружку же за волосы, и царапать, и кусать, и лягать, и раздавать оплеухи, и ставить фонари, и награждать тумаками, и бутузить–валтузить–мутузить, и трепать–колотить–молотить, без устали и пощады, каждая за себя и противу всех. Тобиас, как зачарованный, взирал на столпотворение прелестных и яростных дев. Было, было на что посмотреть! Вот одна провела великолепный прямой в голову, тут же присела на четвереньки, впилась зубами в ухо поверженной и поволокла ее к берегу, намереваясь утопить, не иначе; другая оседлала противницу и вонзает ей в бока острые каблуки, третья съездила четвертой по сусалу, гарна дивчина ответила градом затрещин; пятая, запустив наманикюренные когти в угольно–черную гриву десятой, то ли грузинки, то ли армянки, вырвала пышный клок, рычит однако несыто; двадцать вторая дубовым брусом огрела сорок четвертую; а вот скуластенькая, смугленькая, плоская, демонстрируя знание приемов восточных единоборств, метит ударом пятки в лоб всякую, кого поймает в прорези своих жестоких глаз; пятьдесят пятая, схлопотав доской по кумполу, сидит посреди сражения, как дюреровская Меланхолия; на шестьдесят шестую налетела девяносто девятая, сцепились, закружились, шипя и мяукая, у обоих лопнули бретельки и наружу вывалились сокровенные, округлые, лилейные…

Когда Тобиас, наконец, услышал призывы Николая Петровича вынуть изо рта гвозди и спуститься на землю, все уже было кончено.

Здесь следует пояснить, что как только девушки вторглись на территорию станции, старикашка спрятался в роще и оттуда следил за развитием событий (думаю, от души веселился), а когда участницы сражения полегли все до единой, он вылез из укрытия и, сокрушенно охая (притворно, притворно!), стал оказывать медицинскую помощь: одним просто брызгал водой в лицо и помогал подняться, других усаживал поудобнее, прислонив спиной к стене эллинга, прикладывал к синякам листья подорожника, отпаивал имевшимися у него в аптечке, кто бы мог подумать, валериановыми каплями; «Ах, засранки, — причитал, — ах, сыроежки, мокрощелки несчастные! А все этот щенок смазливый!..»; нашлись в аптечке и бинты, как обыкновенные, из марли, так и эластичные, которыми он обматывал растянутые сочленения; приходилось также вправлять вывихнутые конечности. Наконец, большинство девушек удалились, оставшиеся же, заключив перемирие, извлекли из сумок прихваченные с собой всякие вкусности (предназначавшиеся, понятное дело, для «Генички»), бутылки вина и лимонада, Николай Петрович принес из будки поллитру, все уселись на берегу, возле самой воды и, овеваемые вечерним бризом, стали утолять голод и жажду, возникшие, понятно, вследствие затраченных физических усилий. Через малое время недавние врагини уже со смехом вспоминали подробности потасовки.