Но владычество Стилихона приближалось к концу, и гордый министр мог заметить по некоторым признакам, что ему грозит в недалеком будущем опала. Благородная отвага Лампадия вызвала одобрение, а сенат, так долго и с таким терпением выносивший рабство, с пренебрежением отверг унизительное для него предложение мнимой свободы. Войска, все еще гордившиеся названием и прерогативами римских легионов, были оскорблены пристрастным расположением Стилихона к варварам, а жители приписывали пагубной политике министра те общественные бедствия, которые были естественным последствием их собственного малодушия. Тем не менее Стилихон еще мог бы не обращать внимания на жалобы народа и даже на неудовольствие солдат, если бы он сохранил свое влияние на слабый ум своего питомца. Но почтительная привязанность Гонория перешла в чувство страха, в подозрительность и в ненависть. Лукавый Олимпий, скрывавший свои пороки под маской христианского благочестия, втайне подорвал доверие к благодетелю, которому он был обязан своей почетной должностью при императорском дворе. Доверчивому императору, уже достигшему двадцатичетырехлетнего возраста, Олимпий объяснил, что он не имеет никакого веса и авторитета в делах управления, и искусно встревожил его робкую и беспечную душу, описав ему яркими красками замыслы Стилихона, будто бы намеревавшегося убить своего государя с честолюбивой целью возложить диадему на голову своего сына Евхерия. По наущению своего нового фаворита, император принял тон самостоятельности и достоинства, а его министр с удивлением заметил, что и при дворе и в правительственных сферах принимаются такие тайные решения, которые несогласны ни с его интересами, ни с его намерениями. Вместо того, чтобы жить в Риме, Гонорий объявил о своем намерении возвратиться в более безопасную равеннскую резиденцию. При первом известии о смерти своего брата Аркадия он задумал посетить Константинополь и, в качестве опекуна, ввести порядок в управление провинциями малолетнего Феодосия. Этот странный и внезапный порыв к деятельности был сдержан указаниями на трудности и расходы, сопряженные с такой дальней поездкой; но император остался непоколебим в опасном намерении посетить лагерь подле Павии, в котором были собраны не любившие Стилихона римские войска и его варварские союзники. Преданный Стилихону римский адвокат, умный и прозорливый Юстиниан, убеждал его воспротивиться поездке, которая могла быть пагубна и для его репутации и для его личной безопасности. Его настойчивые, но бесплодные усилия привели лишь к тому, что укрепили влияние Олимпия, и предусмотрительный юрист отвернулся от своего патрона, считая его гибель неизбежной.

Во время проезда императора через Болонью Стилихон усмирил мятеж телохранителей, втайне возбужденный им самим из политических расчетов; он сообщил мятежникам полученное им приказание подвергнуть казни каждого десятого солдата и приписал их помилование своему заступничеству. После прекращения этих беспорядков Гонорий в последний раз обнял министра, которого он уже считал за тирана, и направился к лагерю близ Павии, где был встречен выражениями преданности со стороны войск, собранных там для войны с Галлией. В четвертый день утром он произнес заученную им воинственную речь в присутствии солдат, которых Олимпий подготовил своими благосклонными посещениями и коварными беседами к совершению кровавого замысла. По данному сигналу они умертвили преданных Стилихону лучших военачальников, какие состояли на императорской службе, двух преторианских префектов, галльского и италийского, двух главных начальников кавалерии и пехоты, министра двора, квестора, казначея и комита дворцовой прислуги. Многие другие лишились жизни, и немало домов было ограблено; неистовый мятеж свирепствовал до наступления ночи, и дрожавший от страха Гонорий, которого видели на улицах Павии без императорской мантии и диадемы, склонившись на убеждения своего фаворита, осудил память убитых, публично признал невинность убийц и похвалил их преданность. Известие о совершенных в Павии убийствах возбудило в душе Стилихона основательные и мрачные опасения, и он немедленно созвал в болонский лагерь совет из тех союзных вождей, которые были лично к нему привязаны и которые неизбежно были бы вовлечены в его гибель. Все собравшиеся настойчиво потребовали войны и мщения; они хотели, не теряя ни одной минуты, выступить под знаменем героя, так часто водившего их к победе, застигнуть врасплох, захватить и уничтожить преступного Олимпия и его выродившихся римлян и затем, быть может, возложить диадему на главу их оскорбленного полководца.

Вместо того чтобы исполнить план, который мог бы найти для себя оправдание в успехе, Стилихон колебался до тех пор, пока не погиб безвозвратно. Он еще не знал, что сталось с императором, не полагался на преданность своих собственных приверженцев и с ужасом помышлял о пагубных последствиях того, что он поведет против итальянской армии, итальянского населения буйные толпы варваров. Союзники, выведенные из терпения его трусливыми и нерешительными отсрочками, торопливо удалились под впечатлением и страха и негодования. Один из готских воинов, по имени Сар, даже между варварами славившийся своей физической силой и храбростью, внезапно напал в полночь на лагерь своего благодетеля, разграбил обоз, разбил наголову охранявших его особу верных гуннов и проник в палатку, где встревоженный министр сидел погрузившись в размышления об опасностях своего положения. Стилихон с трудом спасся от меча готов и, обнародовав последнее и благородное воззвание к городам Италии с увещанием запирать свои ворота перед варварами, он из доверия или с отчаяния укрылся в Равенне, которая уже находилась в руках его врагов. Олимпий, присвоивший себе все права, принадлежавшие Гонорию, был тотчас извещен о том, что его соперник нашел убежище у алтаря одной христианской церкви. Этот низкий и жестокосердый лицемер не был доступен ни состраданию, ни угрызениям совести, но из благочестия постарался не нарушать привилегий святилища, а обойти их. Комит Гераклиан в сопровождении военного отряда появился на рассвете у входа в равеннскую церковь; епископ удовлетворился торжественной клятвой, что данное императором поручение заключается лишь в приказании арестовать Стилихона; но лишь только несчастный министр переступил за порог святилища, ему было предъявлено повеление о его немедленном предании смертной казни. Стилихон безропотно выслушал оскорбительные обвинения в измене и посягательстве на жизнь своего родственника, сдержал неуместное усердие своих приверженцев, пытавшихся спасти его, и с мужеством, достойным последнего римского полководца, подставил свою шею под меч Гераклиана. Раболепные царедворцы, так долго с подобострастием преклонявшиеся перед фортуной Стилихона, стали издеваться над его падением, а самые дальние родственные связи с западным военачальником, так еще недавно открывавшие путь к богатству и почестям, или настойчиво отвергались теми, кто когда-то ими гордился, или навлекали на них жестокие наказания. Его семейство, связанное с семейством Феодосия тройными узами родства, могло бы позавидовать положению последнего крестьянина. Его сын Евхерий был задержан в то время, как пытался спастись бегством; а вскоре вслед за смертью этого невинного юноши состоялся развод с Фермацией, которая заняла место своей сестры Марии и, подобно ей, сохранила на императорском брачном ложе свою девственность.

Олимпий с неутолимой злобой преследовал тех из друзей Стилихона, которым удалось спастись во время павийской резни, и прибегал к самым утонченным жестокостям, чтобы вынудить от них признание в измене и святотатственном заговоре. Они умирали, не сказав ни слова; их непоколебимое мужество оправдало выбор их патрона и может считаться за доказательство его невинности, а та деспотическая власть, которая отняла у него жизнь без суда и заклеймила его память без доказательств, не в состоянии оказать какое-либо влияние на беспристрастный приговор потомства. Заслуги Стилихона велики и очевидны, а его преступления, в том виде как на них неясно намекают лесть и ненависть, по меньшей мере сомнительны и неправдоподобны. Почти через четыре месяца после его смерти был издан от имени Гонория эдикт о восстановлении между двумя империями свободных сношений, которые были так долго прерваны общественным врагом. Министр, слава и могущество которого зависели от благосостояния государства, подвергся обвинению в том, что он изменнически предал Италию варварам, которых он побеждал и при Полленции, и при Вероне, и под стенами Флоренции. Приписываемый ему замысел возложить диадему на голову его сына Евхерия не мог бы быть приведен в исполнение без подготовки и без сообщников, а честолюбивый отец, конечно, не оставлял бы будущего императора до его двадцатилетнего возраста в скромном звании трибуна нотариусов. Злобный соперник Стилихона нападал даже на его религиозные чувства. Духовенство от всего сердца радовалось удачному и почти сверхъестественному избавлению церкви от ее врага и утверждало, что, в случае вступления на престол Евхерия, его первым делом было бы восстановление идолов и гонение христиан. Однако сын Стилихона был воспитан в христианской вере, которую его отец всегда исповедовал и усердно поддерживал. Великолепное ожерелье Серены было снято со статуи Весты, и язычники проклинали память нечестивого министра, по приказанию которого были преданы пламени Сивиллины книги, служившие для римлян оракулами. Все преступление Стилихона заключалось в его высокомерии и могуществе. Его благородное нежелание проливать кровь своих сограждан, как кажется, содействовало успеху его недостойного соперника, а на личность Гонория пал тот позор, что потомство даже не удостоило его упреков в низкой неблагодарности к человеку, который опекал его юность и оберегал империю.