А вот про Великую Ночь они почти не рассказывали. По проговоркам и обмолвкам выходило, что то была жуткая катастрофа, может, и похлеще ядерной. Но в чем она заключалась, и из-за чего случилась - Бог весть. В смысле, Арлаф.
- Вы никогда не говорили о ней. Что, в конце концов, тогда случилось?
- Михалис-катэ, вам должно было быть лет пятнадцать или двадцать. Неужели такое можно забыть?
- Меня тут не было.
- Да везде так было...
Михалыч почесал затылок. Как же выяснить, что к чему, и при этом не выглядеть идиотом? В дурку тут не упекут, но сумасшедшим нигде хорошо не бывает. А дровосек ведь не видел "чудесного появления" с бутылкой в руках. А, была не была...
- И все-таки что-то не припомню. Может, память отшибло...
- С луны свалился? - буркнул дровосек. Лун тут, как успел заметить Михалыч, было аж три - красная, голубая и зеленоватая. Обычно они появлялись поодиночке, но временами появлялись сразу две, а совсем редко - все три. Последнее считалось предвестником больших бедствий.
- С какой именно? - отплатил той же монетой напарнику Михалыч.
- Неважно, - отозвался дровосек и подозрительно оглядел Михалыча с ног до головы. Прежняя одежда осталась в чулане у старейшины сектантов, а ему выдали домотканые холщовые штаны, собранные на веревку, нечто, напоминающее лапти и портянки, белую просторную рубаху с каким-то национальным узором по краям и - в качестве верхней одежды - совсем уж непритязательный серый плащ с капюшоном. Со скотом тут, похоже, было плохо, вся ткань была льняная. - Точно не помнишь?
- Неважно, - повторил Михалыч. - Расскажи.
И дровосек рассказал. Михалыч уже догадывался, что беда была не менее масштабной, чем Вторая Мировая в его мире, но такого все же не ожидал. Пресловутая "ядерная зима" на полтора года минус радиация. Кошмар затронул не только людей, но и все живое. Для себя Михалыч решил, что виной всему извержение какого-нибудь гигантского вулкана. Наверное, продлись бедствие еще год - и в этом мире вообще не осталось бы жизни. Невиданные морозы, падающий с неба ядовитый пепел и какая-то черная пыль, от которой все болели и умирали, страшные землетрясения, нашествия варваров и отчаянные схватки на руинах за последние запасы зерна... Буйства одержимых, верящих, что настает конец мира, и, значит, отныне можно все. Разумеется, появились и каннибализм, и человеческие жертвоприношения. Наверное, такого не смогла бы устроить и ядерная война. Хотя... как знать, как знать. Трудно судить о том, чего никогда не было и, есть надежда, не будет.
Неудивительно, что местная Империя и ее, по земным меркам примитивная, техносфера, просто не пережили Катастрофы, равно как и большинство населения. Удивительно, что уцелел хоть кто-то. А теперь на руинах державы возникло несколько королевств помельче во главе с бывшими наместниками. Самым сильным, удачливым и, похоже, умным был король народа алков, некий Амори. После смерти отца унаследовав пост наместника, он понял: Империи настал конец, если отделиться, она не сможет поставить бунтовщиков на место.
- Все, хорош болтать, - произнес мужичок, оборвав собственный рассказ. - Раз, два - взяли!
Последнее бревно грохнулось на телегу. Напарник взял лошадь за поводья, скомандовал: "Н-но!" - и телега тронулась в путь. Лошадь? Наверняка какой-то особый вид, лишь внешне напоминающий привычных копытных зверей. О том, что он в другом мире, напоминала странная форма ушей да какое-то непривычное, тоном более высокое, ржание. Впрочем, Михалыч, дитя технотронной эры, не смог бы сказать наверняка... Наверное, лучше бы называть их обтекаемо - например, "скакунами".
После "Волги" такой "транспорт" казался смешным - и правда, что бы сказал мужичок, если бы какое-нибудь зелье закинуло его на обочину магистральной трассы в России? Но здесь он был вполне даже современным: по словам дровосека выходило, что многие крестьяне тащили бы такие бревна на горбу. Далеко не всякий мог похвастаться лошадью и самодельным деревянным плугом, который не столько вспахивал, сколько царапал землю. Основным орудием на сколенских полях была мотыга.
Весной Михалыч попал как раз к пахоте, и в первые дни с непривычки чуть не помер: перелопатить грубо откованной мотыгой несколько гектаров земли предстояло в пять дней. Не одному, конечно, на общинное поле вышло, наверное, все взрослое население деревеньки. Но сколько их было - с бабами, подростками, стариками, способными хоть на что-то? Человек пятьдесят, не более. А весной, в месяц Секиры, день год кормит. Стоит хоть немного припоздниться с пахотой, севом, а потом и жатвой - и можно быть уверенными: половина ребятишек следующего лета не увидит. Это тебе не Россия со складами Госрезерва. Тем более - не Штаты или СССР. Никто тут помогать голодающим не будет. Разве что работорговцы, и то... небескорыстно. А уж если попали в беду гонимые сектанты...
Потому работать приходилось не щадя себя, будто сражаясь на краю обрыва. При удаче обрыв мог чуть отодвинуться, мог даже ненадолго скрыться из виду - но стоит чуть расслабиться, как снова окажешься на краю.
А отхожие промыслы? Отец Михалыча родился в богатом селе на Брянщине, где благодаря черноземам можно было прожить и одним хлебопашествам - но и там при царе, говорили родители, что ни зима, мужики отправлялись на фабрики и стройки. Может быть, нечто подобное было и тут... Вот только в первом же городе почитателей единого бога связали бы и тепленькими передали властям, а те без затей отправили бы на костер. Даже если бы местные властители провозгласили веротерпимость, после гибели Империи на руинах городов едва теплилась жизнь. А в деревнях и своих едоков было достаточно.
Телега ехала по едва заметной колее, поскрипывая колесами. Глухо били в землю копыта скаку... "лошади" - все же привычнее, а разница почти неощутима. Напарник думал о своем и молчал, а что занимало лошадь, никто и не догадывался. Михалыч машинально переставлял ноги, руки так же машинально придерживали бревна: местные веревки никакого доверия не внушали. Лес вокруг жил своей жизнью, ему не было дело до крошечного обоза. Ничто не мешало снова и снова прокручивать в голове последние впечатления, сопоставляя их с обрывками школьных знаний по истории.
Со школьных времен, благодаря учителю истории, у Михалыча средневековье ассоциировалось с натуральным хозяйством. Но только тут, в отрезанной от мира лесной деревеньке, он прочувствовал всю прелесть "полного хозрасчета". Крошечный, замкнутый мирок - деревню - обступает огромное, местами враждебное, местами просто равнодушное, пространство. В просторечии его именовали Лесом. Община предоставлена сама себе, выживание людей зависит только от них, но в гораздо большей степени - от того, что окружает мир-общину.
От земли и воды, от пчел, опыляющих растения, как и на Земле. От дождей и от солнца. От полевых вредителей. От своевременного чередования зимы и лета, наконец. Малейший сбой в искони сложившемся порядке жизни - и в деревеньку снова придет кошмар, называемый зловещим словечком "мор". Нет, не уютной пасторалью оказалась жизнь подлесной деревеньки, а вечной борьбой за существование. Борьбой у края пропасти...
...Запах Михалыч почувствовал еще до того, как показался край общинного поля. Точнее, первой была лошадь, она уже пофыркивала и сама замедляла шаг. Потом забеспокоился напарник. Его зычное:
- Тпр-ру-у-у! - и вырвало Михалыча из плена мыслей.
- Что такое?
- Запах. Чуешь?
Только теперь Михалыч принюхался. Вроде бы они люди, и он - человек. Но, видно, и правда что-то отнимает жизнь в каменных джунглях, а еще в мирной стране. Отцу, штурмовавшему Ржев, освобождавшему Смоленск и бравшему Кенигсберг, этот запах сказал бы о многом. Но уже сыновья ветеранов не знали, как пахнут сгоревшие деревни и разучились бояться этого запаха. На месте Михалыча отец насторожился бы первым. А уж увидев поднимающиеся на месте деревни жирные столбы черного дыма...