С этой мыслью она и заснула на безымянном островке в объятиях самого близкого под луной человека.
Проснулись они после полудня, когда солнце пекло особенно сильно. В сероватой хмари, которая с Великой Ночи подчас еще затягивала небеса, образовался разрыв. Небеса в нем синели невероятной, первозданной синевой, а солнце, поместившееся в самой середине, изливало на землю волны давно забытого зноя, в котором нежилось все живое.
Первым проснулся, как ни странно, Моррест. В лучах непривычно яркого и горячего, совсем как их любовь, солнца Эвинна казалась особенно прекрасной. Она так и лежала голой - как в тот момент, когда губы шептали: "Иди ко мне!" - а тело гибко отвечало на каждое его движение. Ее плащ, мокрый, а теперь и испачканный песком, служил им обоим постелью. Огненно-рыжая коса, небрежно брошенная на плечо, начищенной медью сверкала на солнце. Чуть заметно подрагивали ресницы, необычайно длинные, каким позавидовала бы любая принцесса. Рот, умеющий так неистово и щедро дарить наслаждение, чуть приоткрыт. Внутри влажно блестят снежно-белые зубки.
Не удержался, поцеловал эти пухлые, яркие губки. Будто и ждала этого, Эвинна улыбнулась и ответила на поцелуй. Но уже возвращалась извечная, любимая Моррестом целеустремленность и практичность.
- Представляешь, мы тут любим друг друга, а эти дурни храмовые, небось, сейчас по лесам и болотам бродят, нас ищут, - Эвинна засмеялась тихо и счастливо. Улыбающаяся, она была еще прекраснее, хотя куда уж дальше?
- Что тут смешного? - не понял Моррест, удрученный тем, что если бы попались на глаза погоне, их бы взяли в таком виде.
- Да то, что такую ночь эти дураки потратили на шараханья по болотам! Погоня провела ночь хуже преследуемых! - сказала Эвинна и подарила Моррест еще одну ослепительную улыбку. И быстро, совсем как в пещере на Гевине, поцеловала в губы. Затем ее лицо стало серьезным и озабоченным - будто задули свечу.
- Хватит целоваться, - уже совсем другим, деловым тоном, произнесла она. - Поженимся, тогда можно будет хоть каждую ночь.
- Поженимся? Кто нам позволит?
- Люди, бьющиеся за Правду, могут позволить себе все, кроме Неправды, - ответила она словами, которые летописи приписывают императору Эгинару. - А священник или жрица Алхи, которые согласятся нас повенчать, наверняка найдутся. Не все же продались Амори с потрохами! Может быть, затаились, но не продались!
- А что мы сами теперь будем делать? - спросил Моррест.
- Пора бы уже понимать, - сказала Эвинна с суровой усмешкой. - Ты, наверное, уже и сам насмотрелся, как народ живет под властью Амори! А может быть, тебя убедила моя судьба. Ведь сознайся, проходил села, о которых я тебе говорила?
- Да, до самого Донведа. По следам погони.
- Значит, все видел. Значит, понимаешь, что под "мудрой" властью Амори сколенцам не жить. А раз понимаешь, чего спрашиваешь? Если кто-то покажет, что алков можно бить - запылает вся страна. Будет, как на Гевине, только еще серьезнее. Не надейся, что все миром решится, они власть не отдадут...
- Так, может, лучше оставить все как есть? Ведь живут как-то...
- Многие так думают, - неожиданно спокойно произнесла Эвинна. - Интересно получается: если грабителю отдать кошелек добровольно, так он враз подобреет, перестанет промышлять на большой дороге, а награбленное сироткам раздаст, и сам в монастырь пойдет? Веришь в такой исход? Вот и я не верю. Бандита остановит только меч. Или стрела в пузо.
- Но ведь это значит открыться...
- А ты чего хочешь? Сидеть в лесах и смотреть, как тут чужаки хозяйничают?
На этом споры закончились. Эвинна навела в своем крохотном отряде порядок, в очередной раз показав, кто здесь главный. Но Моррест не обижался. Для него она была прежде всего любимой. Ему нравилось, как она улыбалась, и он готов был идти за ней всегда, чтобы на серьезном и сосредоточенном лице лишний раз проскользнула улыбка...
Они перешли реку (это тебе не Эмбра, на которой бродов нет и быть не может) по узкому броду, и очутились уже не в храме, а собственно в поселке, еще недавно уездном городке Гверифе. По нынешним временам поселок был большой, добрых сто дворов, но не Эшпер, не Валлей и, тем паче, не Макебалы. Он стоял в стороне от старого, взятого и сожженного "Людьми в шкурах" городка - там, говорят, до сих пор валялись обгорелые, неприбранные кости. Особенно в храме, где пытались скрыться от северян женщины и дети. Самое интересное, в полумиле от городских стен, за редкой березовой рощей, стоял монастырь, в котором было под сотню Воинов Правды. Ударив озверевшим "людям в шкурах" в спину, они могли бы выбить из города убийц. Тогда те, кто остались за пробитой стеной... нет, скорее всего все равно умерли, но попозже - от голода, холода и чумы. Или от рук дезертиров, они ведь тоже хотели есть, хотя бы трупы...
Когда снова показалось солнце, люди не вернулись на проклятое место. Закопченные стены так и стояли нетронутые, как памятник былого кошмара. Нынешний Гвериф стоял в двух милях выше по течению Фибарры. Две улочки, пересекающиеся почти под прямым углом, на пересечении образовалась небольшая площадка, и там собралось все население поселка. Они махали руками, ругались, о чем-то кричали... Двое поспешили туда.
- Что здесь происходит? - спросила Эвинна крайнего.
Ее оглядели - но без лишней подозрительности, ну идут себе девка с мужиком каким-то, ну полюбопытствовали - так и Ирлиф с ними, отчего не сказать?
- Приезжал хозяин новый, Вилибальд ван Тэйн. Из алков отец его был. Сам сволочь был - не приведи Справедливый такого! А как помер, сыновья решили разделить между собой село, и каждому теперь придется платить столько, сколько одному Тэйну ван Весту платили. Но тому-то всем селом собирали! Говорят, если мы сегодня не соберем дань, они заберут ее женами, дочерьми, сестрами...
Вдали уже виднелась пыль, зоркая Эвинна разглядела в пыли силуэты всадников. Их было немного, те три рыцаря, да еще парочка, видимо, дружков - но в бою, знала Эвинна, каждый стоит десятка крестьян. Что и показали Кровавые топи. Вдобавок за их спинами шли десятеро пеших копьеносцев. Но что-то делать ведь надо! Безнаказанность рождает преступление.
Рыцари приближались обманчиво-неторопливо, из-под копыт разлеталась пыль. Изредка брызгали искры, когда подковы на копытах попадали по камням. Над головами всадников подняты копья с пестрыми, бьющимися на ветру флажками. У алков ведь что ни рыцарь - то стяг, будто каждый сам себе принц. Из-за обтянутых кольчугами плеч виднелись крестовины мечей.
Эвинна неотрывно смотрела на группу рыцарей, лицо закаменело, под кожей ходят желваки. Будто вернулась в тот погожий августовский вечер, когда ждали мужей, братьев и отцов, а приехали... Будто снова она, маленькая, на руках у Фольвед, и видит, как лицо матери посерело, как с него словно ветром сдуло любовь и ласку. Вот так же смотрела мать на топчущих родную землю чужаков, а трехлетняя Эвинна, держась ручкой за подол маминой юбки, с тревогой смотрела на мать, не понимая, чем она провинилась, что на лице матери не осталось ни следа любви и радости. Эвинна помнила: мать, казалось, разом постарела лет на десять. Но лишь много лет спустя стал понятен безысходный ужас того вечера.
Давнишний кошмар, преследовавший всю жизнь, властно ворвался в сердце, ожил и принялся терзать душу. Но сама она стала другой - не такой, какими были родители, какой была она сама еще десять лет назад. Страх и горе властно отодвинула ненависть. ОНИ хотят НАШЕЙ крови. ОНИ не остановятся, пока ВСЕХ НАС не сведут с лица земли. И у НАС есть только один выход: смести ИХ со СВОЕЙ земли.
Эвинна обнажила меч и нехорошо усмехнулась:
- А и трусами же стали сколенцы!
Ее насмешливые, жестокие - но сейчас необходимые слова разбили кошмар, помогли стряхнуть оцепенение. Рослый мужчина, уже готовившийся ползать в пыли, умолять и унижаться, выпрямился и с ненавистью взглянул в сторону неспешно, с сознанием своей силы приближающейся кавалькады.