— Что с этим проклятым телевизором? Зачем было покупать «Сони», если его некому чинить?

— Сегодня же я найду мастера, — непривычно мягко сказала Рут.

Теперь она все время носила платья, ведь Коди сказал, что ему надоели ее бесконечные брючные костюмы. И действительно, она выглядела не столь модной, как большинство женщин, хотя Люк не был уверен, что дело тут в брючных костюмах. Даже когда она перешла на платья, что-то было не так. Они были ей или слишком велики, или слишком топорщились, или слишком блестели и видом своим напоминали не столько одежду, сколько панцирь, думал Люк.

— Ну, а так лучше? — с надеждой спросила она мужа, стоя на пороге в своих дешевеньких мокасинах, потому что, как она утверждала, в округе Гаррет ее не приучили ходить на каблуках. К этому времени настроение Коди улучшилось, и он сказал:

— Конечно, милая, просто замечательно.

Коди не всегда был раздражителен. Его раздражало перенапряжение, длительная неподвижность, неотвязное чувство стесненности и неудобства. И все же он обуздывал себя. Но не проходило и двух часов, как:

— Рут, можешь ты объяснить мне, почему я должен жить в доме, похожем на бонбоньерку? Неужели обязательно было арендовать дом, где кругом золото и завитушки? По-твоему, это шикарно?

Коди работал в одиночку, такое уж у него было занятие. Закончив модернизацию производственного процесса на заводе, пригласившем его в качестве эксперта, он отправлялся в другое место. Его компаньон Слоун жил в Нью-Йорке и по заказам Коди делал специальные приспособления: сортировочные стеллажи, упаковочные механизмы, универсальные инструменты, выполняющие сразу несколько операций. Поэтому у Коди не было друзей по работе, которые навещали бы его, если не считать единственного визита владельца завода, на котором произошел несчастный случай. С соседями они тоже были не знакомы. Жили втроем, сами по себе. С тем же успехом они могли бы находиться на необитаемом острове. Неудивительно, что Коди стал так раздражителен. Люк с матерью выходили из дому всего лишь раз в неделю — ездили за продуктами. Выводя задним ходом из гаража свой белый «мерседес», Рут не оглядывалась, сидела за рулем прямая и напряженная. Стоило ей ступить за порог, как она начинала волноваться за Коди.

— Может, ты зря поехал, — сказала она сыну. — Вдруг ему понадобится в уборную.

— Потерпит, — процедил сквозь зубы Люк.

— Люк, что ты говоришь?!

— Пусть описается.

— Люк Тулл!!!

Люк уставился в окно.

— Я знаю, тебе трудно, — сказала мать. — Хорошо бы тебе найти здесь друзей.

— Не нужны мне никакие друзья.

— Друзья нужны всем. У нас нет никого в этом городе. Такое чувство, будто я засыхаю. Иногда я думаю, что такая жизнь может… — Она замолчала, так и не докончив фразы.

Возвратившись, они нашли Коди приветливым и веселым, словно в их отсутствие он решил изменить свое отношение к ним. А быть может, просто от них отдохнул.

— Я говорил со Слоуном, — сообщил он Рут. — Он звонил из Нью-Йорка. И я сказал ему, что, как только снимут гипс, я немедленно закончу работу и уеду отсюда. Мне все здесь осточертело.

— Наконец-то, Коди, дорогой.

— Принеси-ка мне портфель, хочу записать кое-что. Я могу много сделать, пока лежу в постели.

— Я купила твои любимые груши.

— Нет, нет, принеси только портфель и ручку со стола в моем кабинете. Поглядим, смогу ли я работать. Работа — вот что мне нужно, — сказал он Люку. — Я изголодался по работе. От этого безделья я и стал таким взвинченным.

Люк почесал грудь и сказал:

— Ничего, все образуется.

— Когда вырастешь, непременно найди себе работу по душе. Человек должен любить свое дело. Это очень важно.

— Знаю.

— Я занимаюсь проблемой рационального использования времени, — сказал Коди, взяв у Рут шариковую ручку. — Эта проблема интересует меня больше всего.

Люк очень любил, когда отец говорил о времени.

— Время — это моя страсть. Нельзя тратить его попусту, терять его. Это… не знаю, как сказать… для меня это нечто осязаемое, вещественное. Вот если б можно было собрать побольше его в одну кучу и двигать туда-сюда! Понимаешь? Если Эйнштейн прав и время — это словно бы река, то войти в нее можно где угодно.

Он защелкал шариковой ручкой, нахмурился и посмотрел вдаль.

— Если бы существовала машина времени, я бы непременно прокатился на ней. Все равно куда — в прошлое или в будущее, все равно, лишь бы не оставаться в настоящем. Укатил бы куда-нибудь в другое место.

У Люка екнуло сердце.

— Но тогда бы ты не узнал, что я есть.

— Что?

— Конечно, узнал бы, — тут же вмешалась Рут, раскрывая портфель. — Он бы взял тебя с собой. Только не забудь, — сказала она, обращаясь к Коди, — если Люк поедет с тобой, захватить пенициллин, таблетки от сенной лихорадки и зубную пасту с фтором. Слышишь?

Коди засмеялся, но так и не сказал, возьмет с собой Люка или нет.

В тот вечер Коди впервые пришла в голову эта странная мысль. Внезапно. Они втроем играли в «Монополию» у него на кровати. Коди, как всегда, выигрывал и предлагал Люку взаймы, чтобы тот мог продолжать игру.

— Да нет, не надо, я, наверное, проиграл, — сказал Люк.

Последовала крохотная пауза, будто на миг замерло сердце. Коди взглянул на Рут, которая считала свои купчие, и сказал:

— Он говорит точь-в-точь как Эзра.

Она нахмурилась, разглядывая купчую на Болтик-авеню.

— Разве ты не слышала, что он сказал? Точь-в-точь как Эзра.

— Да?

— Эзра поступил бы точно так же, — сказал Коди Люку. — Твой дядя Эзра. С ним было скучно играть. Он никогда не брал взаймы, ничего не закладывал, даже такую малость, как железная дорога или насосная станция. Он тут же опускал руки и сдавался.

— Но ведь… ясно, что я проиграл, — сказал Люк. — Это просто вопрос времени.

— Иногда мне кажется, что ты скорее сын Эзры, чем мой.

— Коди, что ты говоришь! — упрекнула Рут.

Но было уже поздно. Слова повисли в воздухе. Люк чувствовал себя ужасно и с трудом доиграл до конца. (Он знал, что отец всегда был не особенно высокого мнения об Эзре.) А Коди, хотя больше и не возвращался к этой теме, весь вечер брюзжал.

— Да сиди же ты прямо, — повторял он Люку. — Не горбись. Сиди прямо. Господи, до чего же ты похож на кролика.

При первой возможности Люк пожелал родителям спокойной ночи и ушел спать.

Утром все вновь было прекрасно. Коди опять писал что-то, разбирал свои бумаги, еще раз посовещался по телефону со Слоуном. Рут сварила курицу, чтобы к ужину она остыла — так вкуснее. Каждый раз, когда Люк проходил мимо открытой двери, Коди говорил ему что-нибудь ободряющее.

— Ты что такой кислый? — спрашивал он. Или: — Заскучал, сын?

Странно, что он называл Люка сыном, совсем на него не похоже.

Обедали они днем, в спальне, — сандвичи и картофельный салат с майонезом, как на пикнике. Зазвонил телефон, погребенный где-то в простынях, но Коди запретил брать трубку, пока они не дообедают. Он был уверен, что звонит его мать. Все трое притихли, словно тот, кто звонил, мог их услышать. Когда звонки умолкли, у Рут вырвалось:

— Бедная, бедная женщина.

— Тоже мне, бедная! — фыркнул Коди.

— Нехорошо получилось!

— Если бы ты знала ее поближе, ты бы так не говорила.

Люк ушел к себе и принялся разбирать старые модели самолетов. Из спальни доносились голоса родителей.

— Послушай, Рут, — говорил Коди. — Так оно и было. Я скопил денег ко дню рождения матери, всего четырнадцать долларов, а Эзра ни цента, понимаешь?

Люк порылся в деревянном сундучке — единственный предмет, составлявший его личную собственность. Этот сундучок сопровождал его во всех переездах с тех пор, как он себя помнил. Сейчас он искал там отклеившееся крыло от реакторного самолета. Крыла не нашел, зато обнаружил кожаный мешочек со стеклянными шариками — как он дорожил ими когда-то! В стекле, точно в минеральной воде, виднелись пузырьки воздуха. Еще он отыскал рогатку, сделанную из обрезка автомобильной камеры, и дудку, пыльную дудку из черной пластмассы, на которой он, первоклассник, вместе с другими мальчишками на утреннике в День матери исполнял песенку «Белые цветочки». Он попробовал сыграть ее сейчас: «Белые цветочки на хрупких стебельках…» — и вспомнил всю до конца, ноту за нотой. Встал и пошел в комнату родителей, чтобы сыграть им песенку: «Белые цветочки укроют мою…»