— Можно докладывать генералу Судоплатову. Если не поверит, пускай убедится сам. Пациент готов.

Судоплатов проверять не стал.

Утром безжизненное тело обнаружил проводник вагона. Он постучал в дверь, намереваясь предложить пассажиру чаю. Но она оказалась запертой. Он открыл и увидел безжизненный труп, застывший в спокойной позе под одеялом. Проводник позвал из соседнего купе двух сопровождавших Шумского земляков. Никаких следов ночного посещения купе посторонними лицами они не заметили.

И снова недельная отсидка дома. Все обошлось. Может быть, и высказывались какие-то версии о насильственной смерти Шумского в близких к нему кругах, но на официальную оценку операции они повлиять, естественно, не могли. Итоги ее подвели, как всегда, без широкой огласки.

Но все тайное рано или поздно становится явным. Так или иначе, слухи о подозрительных отлучках начальника, каждый раз накануне запасавшегося набором ядов и инструментария для их применения, а также о его загадочных деяниях стали постоянным предметом разговоров среди сотрудников лаборатории и даже за ее пределами. Снова по инстанциям пошли коллективные жалобы. Много жалоб. Начальника откровенно выживали. Оставить такое без внимания было невозможно. В лаборатории приступила к работе специальная комиссия.

Сразу же выяснилось, что секретные научные отчеты, опасные яды и другие сильнодействующие токсичные вещества, оперативные приборы и прочие орудия умерщвления Могилевский держал у себя в служебном кабинете в обычном книжном шкафу. Теми хитроумными сейфами, которые когда-то Григорий Моисеевич демонстрировал Лапшину, уже давно никто не пользовался. А в соответствии с приказом очередного начальника отдела Железова (на нем, кстати, имелась роспись Могилевского об ознакомлении) все это он должен был сделать еще несколько месяцев назад. Вот и думай после этого о порядках в засекреченном ведомстве, где, по нашим представлениям, не то что мышь — муха без доклада не могла пролететь из кабинета в кабинет. А тут столь вопиющие нарушения на протяжении нескольких лет.

Такое объяснялось довольно просто. Как уже отмечалось, за годы своего существования сотрудники лаборатории действительно проделали большую работу, изобрели и испытали огромное количество самых различных ядов. Производить их в стенах Министерства госбезопасности не имело никакого смысла. На специализированных химических предприятиях это делалось гораздо качественней, хотя и по рецептам этой лаборатории. Теперь яды для оперативных нужд поступали в распоряжение сотрудников, минуя лабораторию. К тому же на эффективности работы не лучшим образом сказалась и реорганизация, в результате которой наиболее опытные сотрудники возглавили другие родственные подразделения. Сам же Григорий Моисеевич теперь чаще использовался не в качестве руководителя лаборатории, а как исполнитель чужих указаний. То есть в качестве отравителя.

Положение неожиданно усугубилось двумя очень неприятными происшествиями.

Как-то Хилов сжалился над явившимся после тяжелого похмелья Щигалевым. От Щигалева разило перегаром, на него было больно смотреть: бледное лицо, трясущиеся руки, мелкая дрожь во всем теле, тянуло на рвоту. Человек в фартуке подошел к мучившемуся сослуживцу и кивком позвал в соседний кабинет — «аптеку».

— Давай сделаю укольчик. Сразу все как рукой снимет.

— Делай. Только смотри не отрави.

Хилов запер дверь на ключ, достал из металлического шкафа коробку с морфином. Разбил одну ампулу и сделал инъекцию. Щигалев тотчас преобразился. Повеселел, глаза заблестели, исчезла синюшность, на щеках появился румянец.

— Спасибо, друг. С того света вытащил.

— Поправился, — осклабился Хилов. — Подожди минуточку — не одному тебе кайфовать.

Хилов наполнил шприц снова. Закатал себе рукав рубашки и воткнул иглу немного выше локтя. Щигалев успел заметить на руке Человека в фартуке несколько округлых синяков со следами уколов, но промолчал.

Спустя несколько дней кто-то украл из «аптеки» целую упаковку морфина. Похититель воспользовался беспечностью Хилова, оставившего на несколько минут дверь незапертой. Сделать это мог только кто-то из сотрудников лаборатории, однако никто в краже не признался.

Афишировать случившееся не стали. На всякий случай Могилевский забрал у Хилова все ключи от сейфов с препаратами и ядами.

Не успели позабыть про кражу, как пришла новая беда: Щигалева нашли мертвым в своей квартире. Возле бездыханного тела лежала пустая коробка из-под пропавшего морфина, а рядом с ней шприц и три разбитых ампулы.

Об обстоятельствах происшествия во всех подробностях доложили руководству министерства. В официальном рапорте Могилевский представил случившееся как несчастный случай — Щигалев умер от большой дозы морфина, которую сам себе ввел по незнанию правил его использования. Пришлось указать и происхождение обнаруженной возле покойного коробки из-под наркотика.

Нагрянувшие в лабораторию проверяющие решили прежде всего заняться тщательной проверкой ее хозяйства и учетно-расходных документов на химикаты. Среди обнаруженных в шкафу начальника лаборатории документов оказались и отрывочные его записи с результатами экспериментов по испытаниям ядовитых веществ на людях. Это было расценено как нарушение режима секретности. За такие промахи по головке не гладят. Однако те бумаги вдруг бесследно исчезли из общей папки. Кому-то располагавшему властью и направлявшему деятельность комиссии очень не хотелось предавать гласности то, что вскрылось при проверке деятельности лаборатории. А именно чтобы сам факт и результаты испытаний ядов не были отражены в акте проверки лаборатории, который не уничтожается и лежит в архивах годами. Черновики, дневники и отчеты пропали, другие документы постороннему взору постарались сделать недоступными. Остались одни воспоминания.

При разбирательстве вскрылись и нездоровые взаимоотношения между сотрудниками лаборатории. Атмосфера в коллективе была нервная, гнетущая. Зная о неприязни Абакумова к начальнику, большинство «лаборантов» стремились откреститься как от Могилевского, так и от всех прочих обвинений в причастности к темным делам лаборатории. Многие сотрудники изображали из себя случайно оказавшихся здесь людей, испытывающих мучительное чувство личной вины за причастность к уничтожению заключенных. Если кто действительно страдал, так это Ефим Хилов. После того как у него отобрали ключи, Ефим с каждым днем менялся буквально на глазах. Стал угрюмым, озлобленным, на реплики коллег отвечал грубостью.

На девятый день после смерти Щигалева ассистент заявился в кабинет начальника лаборатории. Могилевский поднял на него глаза и вздрогнул. Таким Хилова он никогда не видел: заросшее рыжей щетиной зеленушного цвета лицо, замусоленная рубашка, замызганные, помятые штаны и облепленные кусками засохшей грязи ботинки.

— Хилов? Что с тобой? Не узнаю…

— Товарищ полковник, дайте на минуточку ключ от «аптеки».

— Зачем он тебе?

— Меня всего ломает, колотит. Ночами преследуют кошмары и какие-то призраки. Дайте ключ. Сделаю укол или приму пару таблеток…

— Да ты законченный наркоман! — в ужасе воскликнул Могилевский, сообразив наконец, в чем дело.

— Да, да. Я колюсь. И давно. Спасите, дайте ключ…

— Теперь я понимаю, — продолжал распаляться начальник, — почему в лаборатории возникла недостача возбуждающих препаратов.

— Простите меня. Дайте ключ или принесите чего-нибудь…

— Да тебе не ключ, а наручники надо. Пойдешь под суд!

— Не надо под суд. Мне недолго осталось жить. Я все равно скоро умру. Я тяжело болен. Сделайте инъекцию, я вам все расскажу.

— Подожди здесь.

Могилевский решил: толку от человека в таком состоянии все равно не добьешься. Нужно сначала привести его в нормальное состояние, а уж потом решать, что с ним делать. Он вышел и через минуту вернулся со шприцем.

— Куда тебе, — спросил Григорий Моисеевич, подходя к Хилову.

Тот, не стесняясь, спустил штаны, подставляя начальнику свою худую голую задницу. Начальник лаборатории сделал инъекцию.