А тут пожалуйста, не патологоанатом, а рядовой тюремный судмедэксперт, специалист совершенно в другой области, демонстрирует столь высокую квалификацию. Будто путь тромба оставил свои отметки на кровеносных каналах. Не менее поразительно и другое — тот же самый судмедэксперт не выполнил элементарного требования: ни единым словом не упомянул о наличии каких-либо телесных повреждений на теле покойного. Почему? Ведь, согласно всегда существовавшим правилам, он обязан точно зафиксировать все раны, переломы, следы побоев, исследовать и показать их происхождение, указать, прижизненные они либо посмертные, механизм их образования. Такие вещи известны даже начинающему судебно-медицинскому эксперту.
Так, может быть, их действительно не имелось? Ничего подобного. Были!
Врач Лефортовской тюрьмы А. А. Розенблюм и следователь НКВД Головлев, допрошенные в разное время, раздельно друг от друга и разными людьми, показали: «Блюхер накануне был сильно избит, ибо лицо его представляло сплошной синяк, было распухшим… около глаза имелся огромный синяк, а склера глаза переполнена кровью».
Вызванная в те же дни в тюрьму для оказания давления на Блюхера с целью принудить его к самооговору в шпионаже в пользу японцев на Дальнем Востоке одна из подруг жены впоследствии вспоминала: «Его лицо было таким, будто по нему проехал танк». Можно смело утверждать, что, несмотря на уловки Семеновского, смерть маршала вызвала тогда скандал и явилась последней каплей, переполнившей чашу терпения Сталина и обратившей недовольство топорной работой «мясников» Ежова в самый настоящий гнев. Это послужило одной из причин снятия Ежова с поста наркома внутренних дел, последовавшего сразу же после случившегося с Блюхером. Тем более что арестован был Блюхер без санкции прокурора, по личному распоряжению Ежова.
Ежова, как известно, вскоре расстреляли. Ну а Семеновский остался на своем месте. К нему претензий у органов не было — он исправно выполнял все, что от него требовалось.
Вряд ли можно отыскать подтверждения связи между смертью Блюхера и деятельностью лаборатории Могилевского. Маршала, видимо, просто забили до смерти ежовские вышибалы показаний.
Постепенно все вроде бы забылось. Фамилия Семеновского больше десятка лет нигде не всплывала. И вдруг появилась на свет, совпав с изысканиями Могилевского по «проблеме откровенности».
Специфические следы деятельности лаборатории Могилевского просматриваются в посмертных делах видных японских военнопленных. Сегодня все пленники посмертно реабилитированы. Никаких преступлений против Советского Союза за большинством из них не числится. Более того, руководство России принесло официальные извинения японскому народу за несправедливость, которая была допущена необоснованными репрессиями ни в чем не повинных японских военнопленных, завезенных в СССР с территории Маньчжурии, Китая и Кореи.
20 марта 1950 года в Лефортовской тюрьме в расцвете лет внезапно скончался от паралича сердца (уже встречавшаяся нам не раз причина смерти от воздействия ядов) известный японский дипломат Миякава Фунао. Он один из составителей пакта между СССР и Японией о ненападении и участник переговоров по этому вопросу. В августе 1945 года Миякаву, в то время генерального консула Японии, пригласили на переговоры по обсуждению условий капитуляции Квантунской армии, потом сотрудники Смерша японца арестовали и привезли в Москву. В тюрьме содержали тайно несколько лет, без возбуждения уголовного дела, без санкции прокурора, постоянно добиваясь самооговора в шпионской деятельности (отметим еще одну схожесть с блюхеровским сюжетом). Внезапная смерть Миякавы наступила после очередного безрезультатного допроса. Заключение о смерти дипломата вынесено, как вы уже догадались, Семеновским, прятавшим концы в воду от всех неудач токсикологической лаборатории.
До этого во внутренней тюрьме НКВД содержали одного из организаторов японской разведки в районе советского Дальнего Востока, генерала Акикуса-Шуна. Судя по тюремным документам, его более 150 раз куда-то забирали из камеры, а официальных протоколов допроса набралось не больше десятка. Он и умер на тюремных нарах опять же в расцвете лет.
И, наконец, третий японец — принц Коноэ, сын бывшего премьер-министра страны, заключившего с СССР тот самый пакт о ненападении. Этого молодого офицера (командир учебной батареи в полку, старший лейтенант японской армии) держали в Лефортовской тюрьме. Как писал сам японский принц, он не только не совершал никаких преступлений против СССР, но, находясь в Маньчжурии, не сделал по советским войскам ни единого выстрела, сложив перед ними оружие. Тем не менее его тоже десятки раз неизвестно куда возили. Потом осудили за шпионаж (?! — Авт.), отправили отбывать срок в одну из забайкальских тюрем.
Несколько упреждая события, отмечу, что о Коноэ усиленно хлопотала жена — племянница японского императора. Он подлежал освобождению в декабре 1956 года, но за два месяца до этого с ним затеяли совершенно непонятную процедуру. Коноэ отправили этапом в колонию, находившуюся в Ивановской области. Спрашивается, а почему бы его не освободить в Чите или Иркутске, ведь отсюда вроде до Японии ближе?
Но странности на этом не кончились, и мы совершенно не случайно столь подробно останавливаемся на мытарствах молодого японца. По пути Коноэ на несколько дней почему-то помещают во Владимирскую тюрьму. Как раз в то время именно там отбывала свои сроки уже знакомая нам пара — Могилевский и Эйтингон. Как знать, не продолжали ли они заниматься своим «любимым» делом и не предоставили ли им спустя десять лет после безрезультатных экспериментов в Москве еще одну возможность вызвать японца на «откровенность». Или запрограммировать его мозги в просоветском духе, прежде чем выпускать восвояси? Тем более что в своих воспоминаниях о тюремном периоде своей биографии Могилевский недвусмысленно обмолвился, что свои «научные изыскания» он продолжал и за решеткой. Ну а дальше — после кратковременного пребывания во Владимирском централе — Коноэ повезли уже в колонию, где буквально через несколько дней он скоропостижно скончался от неизвестной болезни головного мозга.
С японцами Могилевскому вообще не везло. Любое упоминание о них вызывало у Григория Моисеевича самые неприятные ассоциации. Еще в войну он экспериментировал на этом «материале», когда выезжал в Иркутск, где задержали нескольких человек, заподозренных в совершении диверсий. Могилевский сам пишет о каких-то неудачах с представителями этой страны в своих жалобах. И первое обвинение, которое ему уже очень скоро предъявят, будет содержать пункт о шпионаже в пользу Японии. Однако доказательств, а главное — конкретных сведений о деталях, о соучастниках, связях, явках и делах следователям получить от арестованного и из других источников не удалось, и в этой части обвинения отпали.
Когда были свернуты широкомасштабные акции лаборатории, ее сотрудников начали использовать индивидуально. Могилевскому довелось съездить и во Владимирскую тюрьму, в застенках которой ему вскоре придется поселиться на долгих десять лет. Но это потом. А пока он знакомится с этим заведением, будучи в командировках. Зачем его туда посылали? Опять вопрос. Известно, что во Владимирской тюрьме содержались наиболее опасные преступники. Чем занимался там Григорий Моисеевич — в его уголовном деле об этом не упоминается. Но, надо полагать, не знакомством с достопримечательностями места будущей отсидки и обслуживающим персоналом Владимирского централа.
Вовсе не исключено, что поездка во Владимир связана с делом дипломата Рауля Валленберга. Это столь же темная история, как и с арестом японца Миякавы Фунао. Арест произведен в 1945 году все тем же Смершем, затем тайная переправка в Москву, скитание сначала по столичным тюрьмам, потом Владимирский централ. Считалось, будто Валленберг являлся своего рода каналом связи, исполнял роль посредника между Берией и Гиммлером. Об этом, в частности, спустя много лет писали гамбургский журнал «Шпигель» и израильская газета «Едиот ахронот». А «Российская газета» назвала указанные сообщения «сенсационным открытием». В авторских комментариях подчеркивалось, что если посредническая роль Валленберга соответствует действительности, то становятся понятными и мотивы его физического устранения: он для Берии был «опасным свидетелем», и в этом качестве Сталин мог им воспользоваться в любой подходящий момент. Сообщалось, что «по приказу Вышинского Валленберга умертвили с помощью инъекции яда». А в справке начальника тюремной санчасти указывается, что умер он «предположительно от наступившего инфаркта миокарда», а иначе говоря, от уже известного нам «паралича сердца».